© Автор: Анатолий Абрамович Тиктинер, 2004-2007

                            

 

Воспоминания -  мысли и факты

 

 

Глава 3. Служба в армии

                   

В жизни каждого человека случается событие, как правило, совершенно неожиданное, которое в корне меняет всю его дальнейшую судьбу.

После окончания спецшколы мой путь лежал бы  в артиллерийское училище. Закончить училище я должен был бы в 1949 году и отправился бы я служить в какой-нибудь захолустный гарнизон командиром взвода. Поступать в артакадемию я смог бы только с должности командира батареи при условии, что стал бы им не позднее 32 лет. Но в академию я вряд ли поступил бы, хотя бы потому, что - еврей.

Кадровики мне значительно позже говорили, что существовал приказ, по которому лица, по национальности соответствующие любому капиталистическому государству, в военные академии, центральный аппарат, в НИИ, в штабы крупных соединений назначать запрещалось. Позднее это правило распространилось и на все военные училища.  А таких лиц, кроме евреев, в Советском Союзе не было. Так что моя карьера, вернее всего, закончилась бы  не выше командира дивизиона при самых благоприятных обстоятельствах, но проведение, а мне тогда казалось – случай, решил мою судьбу по-иному.

На дворе нашей артспецшколы стол конец июня 1945. Мы сидим на куче бревен – курим,  ожидаем команды "строиться" для отправки в военный летний лагерь. Настроение приподнятое, в этом возрасте любая перемена мест вызывает эйфорию. Тем более нам обещают первую учебную стрельбу из настоящей пушки. Это учебное пособие, имело место в школе в единственном числе, оно "сторожило" главный вход в здание.

Сидя и куря, мы вдруг заметили, что какой-то парень нашего возраста лезет через забор.  В школе, как и в любой военной части, был свой КПП, поэтому парень «пришел» через забор.

Гость без всякого стеснения подошел к нам, сел на бревна и начал приблизительно следующую речь:

- Ну, что сидим, кого ждем?

- Да вот в лагерь едем. А ты кто такой?

- А я уже курсант Высшего Военно-инженерно-строительного училища здесь же в Москве.

- А чего к нам заявился?

- А так - посмотреть на вас дураков. Вы через 4 года Ванькой-взводным станете, а я через шесть лет диплом военного инженера получу. Вот! Переходите к нам.

- Интересно, кто же это нас после 9 класса в высшее училище примет? Это тебе надо в первую батарею идти.

- Ничего мне не надо. В нашем училище сейчас набирают подготовительный курс как раз из девятиклассников. Кто хочет, айда со мной.

- Постой, да кто же нам выдаст документы? - спрашиваю я, ведь нам и табель выдадут только после практики в лагерях.

- Если придешь вместе со мной, то примут и так.

- А судить за дезертирство кого будут?

- Никого, ты ведь в армию добровольцем поступаешь, а ни куда ни будь. Ну, кто со мной?  Поднимайся!

Я и еще двое соучеников, сразу сообразив, что лучшего предложения не сыскать, захватив с собой выданный нам сухой паек, махнули через забор и на ближайший Немецкий рынок. Первым делом - продали паек, так как наш агитатор пообещал нам, что в тот же день нас накормят, напоят и спать уложат.

Наконец мы приехали на Покровский бульвар и, через боковой вход вошли в старое здание Инженерной академии, где и располагалось Высшее военно-инженерно-строительное училище Красной Армии, сокращенно ВВИСУКА. Наш «ведущий», который назвался Володей, сразу провел нас в небольшой кабинет, где сидел, как мне показалось, очень пожилой и строгий с большими усами подполковник.

Мы представились, как положено на службе: по всем правилам воинского устава, ведь мы носили военную форму с погонами. Подполковник Лебедев (его фамилию я, как и все поступавшие в тот год,  запомнил на всю жизнь, как только что вылупившиеся утята запоминают первую движущуюся фигуру и принимают ее за свою маму) оказался совсем не строгим, а наоборот очень домашним. Без всяких церемоний усадил нас за свой стол, расспросил:  кто мы такие, где учимся, что окончили, где живем, кто родители - и все в таком же роде. Но когда дело до документов, то тут Володя Коротун объяснил, как было дело, и что никаких документов у нас нет.

Лебедев, подумав немного, полез в свой стол достал задачник по алгебре для 9 класса, логарифмические  таблицы Брадиса, задачник по тригонометрии и говорит: "А вот, милостивые государи, мы и посмотрим, из какого теста вы сотворены". Дал нам бумагу и каждому по пять задач или примеров по каждой дисциплине и один час времени. Именно математика была главным предметом в спецшколе, так что экзамен не показался нам трудным. "Теперь я вижу, что вы закончили девятый класс. Мы принимаем вас на подготовительный курс в училище, но прежде  придется пройти медкомиссию. Володя, отведи их в нашу поликлинику, вот тебе записка к ее начальнику", Настало время объяснить, кто такие были подполковник Лебедев и Володя Коротун.

Подполковник Лебедев был начальник отдела кадров и, по-видимому, председателем приемной комиссии для подготовительного курса. Для приема на первый курс была другая комиссия. Я помню, что когда я сагитировал своего двоюродного брата Наума и его друга Виктора Каплана (они были на год старше меня) бросить свой авиационный и перейти к "нам", то они проходили настоящие конкурсные экзамены и настоящую комиссию.

Володя Каратун оказался сыном заместителя начальника училища по научной и учебной работе, но о нем чуть позже.

Итак, мы проходим медкомиссию:  первый шаг на весы и измеритель роста. Я встаю под планкой на цыпочки, чтоб достать головой  отметку в 150 см - предел годности для службы в армии. Слышу грубоватый голос доктора: "Не тянись, знаю, что подрастешь". И мы получаем записку к Лебедеву с извещением, что по здоровью мы подходим. Лебедев Каратуну: "Отведи их к старшине вашей роты". И  опять записка. Приходим в четвертую роту, в каптерку[1]. Старшина роты лежит на койке сразу на пяти матрасах -  курит, глянул на нас и гаркнул, не вставая со своего лежачьего трона: "Заходить по одному и доложить, как положено". Что ж заходим по одному и докладываем, как положено.

Каптерка тесная и вся завалена форменной одеждой или по-армейски – «обмундированием».

"Стой в коридоре я тебе все сейчас выдам". Стою, жду. Открывается дверь,  оттуда летят в меня фуражка, сапоги, галифе, кальсоны, знаменитые - со штрипками, портянки и прочее. Мы трое стоим в полной растерянности. Что делать дальше?! Между тем Володя Каратун, выполнив поручение, удалился.

Из каптерки выходит старшина: «Ну, что стоите, примеряйте!» Примеряем. Фуражка в ушах жмет, сапоги такие, что на людях показаться страшно: головки красные (!), а кожаные голенища черные и при этом широченные. Потом мне рассказали, что это канадские зимние сапоги для утепленных брюк. Галифе, при сегодняшней подростковой моде, были бы нарасхват:  ширинка заканчивалась, где-то возле колен. Шея и голова, как кувшинка из болота вылезает из ворота гимнастерки. Оделись – стоим, смотрим друг на друга -  глаза на лоб лезут. Опять выходит старшина, оглядел нас печально и внимательно - задумался, но быстро пришел в себя и, бодрым командирским голосом командует: «Все обмундирование упаковать в мешок, прибыть в часть, одетым в курсантскую форму, через 5 дней. Солдат обязан уметь подогнать свое обмундирование, это будет ваше первое испытание в воинской службе». Очень довольный сказанной речью и принятым решением, выдав нам увольнительные на обратную дорогу, хотел было уже залезть к себе в берлогу, но тут, как обычно, выскочил я.

- Разрешите вопрос, товарищ старшина?

- Говори.

- Подскажите, пожалуйста, как подогнать фуражку и сапоги?

Старшина посмотрел скептически на меня и выкинул из каптерки пилотку.

- На, возьми, ее легче подогнать.

- А сапоги?

- Других нет - обойдешься.

Старшина Климов прибыл в училище с фронта, в описываемое время, он учился уже на 5 курсе,  было ему лет двадцать пять. Огромного роста, обстрелянный, грубоватый солдат, смотрел на нас, как на детей. Что, в общем-то, было и справедливо.

В дальнейшем Климов сделал блестящую карьеру. В семидесятых годах,  когда я  строил один из ключевых сооружений для ракетных войск, он приезжал на объект  генерал-полковником, в должности Заместителя Главнокомандующего ракетными войсками стратегического назначения. Конечно, он меня не узнал, а я не стал напоминать, ведь и старшиной роты был он у нас всего месяца два, до свого окончания училища.

Дома, увидев меня, мама ахнула, а когда я рассказывал ей все превратности сегодняшнего дня, она, чуть в обморок не упала. Действительно было от чего.

Промучившись 5 дней, с помощью матушки и соседки, у нее была машинка, мы кое-как привели в приличный вид обмундирование, фуражку приспособил "спецовскую", она тоже была с черным околышем, с сапогами ничего сделать было невозможно. В таком виде я тронулся из дома на целых 30 лет служить в Советской Армии. И нисколько не жалею!

Именно армия сделала из меня дисциплинированного человека, получившего отличное инженерное образование, и многое умеющего. Армия научила меня в сложных ситуациях не бояться принимать нестандартные решения. Служа в армии, я считаю, что состоялся и как человек, и как специалист.

Старшина Климов определил каждому место в казарме, выдал постель и белье и дал команду строиться на обед. Началась настоящая служба, но пока без учебы и без присяги, хотя только со дня принятия присяги  исчисляется  срок выслуги в армии.

Как я сейчас понимаю столь срочный набор курсантов в июне месяце, а не в сентябре,  и создание подготовительно курса, диктовалось двумя причинами: командование предвидело, что даже после всеобщей демобилизации оставшуюся кадровую, и немалую армию, надо будет обустраивать на  постоянных местах дислокации. Это потребует проведения огромных объемов строительных работ и, следовательно, большого количества военных инженеров-строителей.

Вторая задача, вполне земная и сиюминутная: до начала учебного года потребовалось подготовить и отремонтировать дополнительные помещения в связи с расширением училища. Кто это мог бы сделать? Отсюда и прием на подготовительное отделение без всяких формальностей в июне вместо сентября т.д.

На следующий же день, после политзанятий («священная корова», без которой не проходило ни одно мероприятие в армии), нас всех выстроили на плацу. Познакомиться с вновь набранным курсом вышел командир батальона - подполковник Городецкий. Обошел весь строй, внимательно вглядываясь в каждого человека, вернулся на свое место в центре строя и, как бы про себя, произнес с горечью: «Да, курсант пошел теперь мелкий, сачковитый… и прожорливый». Сразу же после столь глубокомысленного вывода нас вывели на строительные работы. Без всякой подготовки, не говоря уж об обучении.

Мне повезло. Наверное, в силу моей комплекции, я бы сказал - антикомплекции, меня назначили в бригаду маляров со старичком - инструктором. Он нас действительно обучил самым необходимым приемам малярного дела. Раз я начал иронизировать над моим тогдашним щуплым и недокормленным видом, то должен сказать, что в первый же год, получая приличное питание и много физической нагрузки, я вырос, выполняя предсказания доктора, сразу на 11 см! Потом за 2 года - еще на пять, и дорос до 165. Не ахти что, но все же рост более-менее обычный.

"Морально я возрос, физически окреп и стал теперь другой, бывалый матрос", - пели мы такую морскую песенку. Коль скоро я упомянул о морской песенке, то придется несколько слов сказать об истории создания нашего, в то время единственного в армии высшего училища. До того «высшие» были только на флоте.

 

 

Фото. "Морально я возрос, физически окреп, и стал теперь другой, бывалый матрос".  Ленинград, 1947г.

 

 

Училище было создано в 1943г., когда после победы в Курской битве стало ясно, что Гитлер проиграл войну. Первые два курса были набраны из курсантов Ленинградского ВИТУ - Высшего инженерно-технического училища Военно-морского флота. Они ввели в обиход морскую лексику: гальюн, вместо уборной, палуба - пол в казарме, в обращении к командиру они говорили: "Товарищ командир!», - а не товарищ капитан, продолжали носить тельняшки и  т. д. Пели только морские строевые  песни, фраза о бывалом матросе, как раз из этого репертуара,

Причина создания училища мной высказана выше, но тем ни менее, в ней имелась какая-то тайна. Дело в том, что помимо нормальных: первого, второго и т.д. курсов в то же время был создан загадочный -  первый полукурс, промежуточный между первым и вторым. Мы его называли "генеральским"   Когда в училище пришли мы,  этот промежуточный курс был уже третьем с половиной. Именно они были у нас сержантами. В моем отделении, например, командиром был сержант Новиков - сын маршала авиации Новикова. В связи с созданием "генеральского" курса у меня лично зародилось сомнение, не тогда, а много позже, в истинной цели создания училища. Вполне возможно, что к 43-му году у группы видных генералов и маршалов подросли дети призывного возраста, и надо было что-то предпринимать для их спасения от фронта. Вот и «пробили» специально новое высшее училище с пятилетним сроком обучения, чтоб выпуск, уж  наверняка, пришелся бы на послевоенное время, ведь коррупцию изобрела не Перестройка!

 

Нашу роту разместили в жилом корпусе в огромном зале на сто с лишним человек. Разделили по взводам и отделениям. Командиром роты был капитан Варвинский. Мне запомнился этот командир своей безукоризненной выправкой, форма на нем сидела как на картинке из плаката: "Форма одежды Советской Армии", а сапоги блестели лучше лаковых. Еще мне запомнилась церемония отпуска курсантов в увольнение. Проводил ее лично командир роты. Он придирчиво обходил строй увольняемых и даже при мелком непорядке во внешнем виде, выводил провинившегося из строя.  На этом увольнение для пострадавшего заканчивалось.  До осмотра произносилась сакраментальная фраза, ставшая среди нас поговоркой: "Шоб у мине пидошва была чистая!"  

Командиры взводов, почему-то не оставили в моей памяти никакого следа, кроме, мужа моей двоюродной сестры Наты, старшего лейтенанта Гуревича. Гуревич через несколько месяцев он  уволился в запас, а через пару лет получил Сталинскую премию по электромеханике. В то время это была высшая государственная награда за изобретения и научные открытия.

Все сержанты, т.е. командиры отделений, были курсантами старших курсов.   Большинство "подготовишек", как нас  называли, были из Москвы или Подмосковья. Интересная деталь: в течение всех четырех лет, которые мы провели в казарме, я не помню ни единого случая воровства. Несмотря на то, что в тумбочках мы держали все наши "богатства": кто часы, редчайшая в то время штука, кто деньги, кто папиросы, кто шоколад. В 1945г. всем курсантам положено было 10 пачек папирос[2] в месяц, а некурящим - 300гр. американского шоколадного лома. Конечно, все брали шоколад, а курили махорку, лежащую без ограничений для свободного пользования в ящике в курилке.

Правда, годом или двумя позже, среди нас поймали "вора". Один наш курсант украл у другого зубную щетку, портянки[3]и еще какую-то мелочь. Над ним устроили суд, а точнее самосуд, но по всей форме - со следствием, прокурором и защитником в присутствии всего взвода. Присудили к порке: к нескольким ударам ремнем. И выполнили приговор. Выглядело это все как игра, и порка была больше символической. Но командование было совершенно иного мнения. Генерал Сысоев, начальник училища, вызвал всех участников действа и немедленно отчислил виновного за воровство, сказав, что офицер должен быть во всех своих поступках кристально чистым и честным человеком, а  Бермана, Миркиса  и еще кого-то, не помню фамилии, отчислил за произведенный самосуд и издевательство над личностью.

Дело было, когда мы уже дислоцировались в Ленинграде, на Красногвардейском проспекте. Берман вышел из положения очень просто, проехал на трамвае несколько остановок и сдал документы в Высшее командное училище Военно-морского флота. Как рассказывали, он сделал блестящую карьеру, став командиром атомной подводной лодки.

Ремонтом училища мы занимались не очень долго и, как это часто случается, особенно у военных, не закончив одного дела, нас срочно отправили  на другую работу, в подмосковный летний  лагерь Военно-инженерной академии им. Куйбышева в Павшино, где мы занялись строительством дерево-земляной плотины.

Сейчас я рад, что мы тогда занимались этим очень тяжелым трудом. Мы в полной мере прочувствовали, как строили, допустим, римляне или византийцы свои водные заграждения.

 

Фото. Умения, полученные в армии, находили применение в течение всей жизни. Автор всегда и все делает по дому и хозяйству самостоятельно и помогает в ремонте другим. Покос на даче у сына. 2002 год.

 

Никаких механизмов мы не применяли, кроме деревянных тачек. Забивка свай производилась при помощи «самолета» - единственное понятие из современного словаря. Пять человек на плечах приносили сваю,  вдесятером, стоя по пояс в воде, сваю устанавливали в вертикальное положение. Воткнув в ил или в песок сваю так, чтобы она кое-как  стояла, приставляли к ней две лестницы, их тоже держали руками. Двое курсантов побойчей залезали наверх, вставляли в заранее просверленные взаимно перпендикулярные отверстия два лома, на них укладывался дощатый настил. Эти же двое с настила добивали сваю, чтобы она стояла более или менее устойчиво. Вместо лестниц устанавливались сходни, по которым затаскивалась «баба» - обрезок дубового бревна, весом около 100кг., в который вбивались 4 металлические скобы-ручки. Затем на платформу, которая и называлась «самолетом», забирались еще двое и вчетвером добивали сваю до нужного уровня.

Я подробно остановился на этом, потому что, наверное, остался единственным живым свидетелем и участником технологии, выработанной несколько тысяч лет назад. В середине прошлого века, конечно, были копры механические, и копры паровые, и, наверное, уже дизельные.

Этим делом мы занимались до августа 1945г., когда нас привезли на зимние квартиры. Наконец, мы приняли в торжественной обстановке Воинскую Присягу и с этого времени стал отсчитываться срок моей 30-летней службы в рядах Светской Армии.

Училище располагалось в старых зданиях Инженерной академии на Покровском бульваре. По-видимому, прежде это была какая-то богатая барская усадьба, судя по архитектуре, начало XlX века, наверное, несколько раз перестроенная. Наш подготовительный курс, около 100 человек, располагался в одном огромном помещении. Распорядок дня был довольно жестким. Подъем в 6.00, физзарядка.

До чего-ж противно, братцы,

Физзарядкой заниматься

(не печатная рифма) ……

……………………………..

Старшина кричит молчать!

Надо комплекс выполнять».

Этот утренний «гимн» мы пели, строясь на зарядку.  Затем завтрак, занятия в классах, обед, послеобеденный сон один - час, мучительнейшее пробуждение от отвратительнейшего крика дневального: «Рота па-а-адъем!!». Еще два часа занятий; далее самоподготовка,  ужин, чистка оружия, уборка тоже под песню:

 

«… Из-под щетки вьется пар,

вьется пар, вьется пар.

 Площадь пола пять гектар.

Да! Пять гектар!

 Домохозяйка ужаснется,

Да, ужаснется, да ужаснется,

 А ввисуканец? [4]

А ввисуканец  улыбнется –

Работы здесь на пять минут….»

 

В 22.00 - вечерняя «прогулка» строем с песнями вдоль Покровского бульвара. «По Покровского бульвару мы пройдем, эту песенку веселую споем…..». Эти веселые и самодельные строевые песни пели мы самозабвенно с воодушевлением, очень громко, просто орали, мне кажется, специально, чтобы разбудить весь квартал. А самое примечательное было в том, что никаких жалоб со стороны жителей не было. Ведь  шел еще 45-ый год, год Победы!

Военные еще пользовались беспрекословным авторитетом и уважением всего народа. Хотя мне вспоминается один случай, который не совсем вяжется с этим утверждением.

Однажды ночью, когда я был дневальным, вызвал меня дежурный офицер, вручил пакет весь оклеенный печатями и приказал срочно доставить его в штаб инженерных войск. Штаб находился на Фрунзенской набережной, километрах в пяти-шести от училища. Дорогу я знал хорошо, она проходила почти мимо моего дома. Я был горд столь важным и ответственным поручением и представлял себя каким-то романтическим героем, выполняющим чуть ли не боевое задание. Меня переполняли чувства, похожие на переживания Пети Ростова перед  вступлением в отряд Дениса Давыдова.

С таким восторженным настроением я вышел на Покровский Бульвар. Увидел машину, сразу остановил ее, показал пакет и потребовал подвести меня к штабу, но шофер, посмотрев на меня с пренебрежением и с ехидством,  сказал: «Ничего, солдат, добежишь и так». Всю романтику как ветром сдуло. Это было очередное мое жизненное разочарование. Я понуро побрел по знакомым улицам, а доконало меня замечание заспанного офицера, взявшего пакет с ворчанием: «Что они там с ума спятили: ночью всякую ерунду посылать».

Постепенно мы втягивались в армейский образ жизни, кто легче - кто тяжелее. Мне было тяжелее других, я думаю, потому. что в  первый же год я вырос на 11 см, о чем я уже упоминал. Естественно, такой необычный  темп роста в 17-18 летнем возрасте сказался не только на моем физическом состоянии, но и на  психологическом формировании, как личности. Я стал вялым, что, в принципе, мне никогда не было свойственно. Постоянно засыпал, в том числе и на лекциях, опаздывал становиться в строй и т. д. Такая  заторможенность возникала приблизительно до двадцатилетнего возраста, когда я уже полностью прекратил расти.

Только  с третьего курса я вошел в нормальную колею армейской жизни и учебы. Надо отдать должное моим товарищам, я не испытал ни одного проявления насилия или издевательства, свойственного в этом возрасте тесно живущим коллективам, а в военной среде в особенности. Искривления дисциплины, разросшиеся к середине семидесятых в отвратительную «дедовщину», после войны были практически исключены.

Конечно же, у меня были и товарищи, и друзья, но с особенной теплотой я вспоминаю Володю Каратуна, того самого, благодаря которому я оказался в училище.

Володя был рослый, сильный малый - спортсмен. Ежедневно он в спортзале крутил «солнышко» - высшая степень гимнастического искусства того времени. По койкам мы оказались соседями и пользовались общей тумбочкой. По-видимому, это обстоятельство нас и сблизило. Однажды, во время увольнения Володя пригласил меня к себе домой.  Жил он прямо напротив училища в Маловузовском переулке, в академическом доме, в общей квартире, тогда я впервые узнал, что его отец полковник Каратун, заместитель начальника нашего училища. Только тогда стало понятно, почему Володя так активно занимался набором добровольцев в училище. Приняли меня очень радушно, в особенности его мать, Александра Ивановна. Конечно, я подвергся полному допросу о своей семье, и о своей жизни.

 Потом в течение учебного года мы почти всегда проводили дни увольнения вместе, зимой большей частью на катке. Однажды днем в будний день, после обеда, вместо сна мы сбежали к нему домой, просто так: побыть в домашней обстановке, но совершенно неожиданно для моего друга дома оказался отец. Мы очень смутились, но, делать нечего, зашли в квартиру.

 - Отец:  вы почему здесь?

 Володя что-то стал бормотать невнятное, я молчал.

- Немедленно в казарму.

На вечерней поверке старшина объявил Каратуну 3 наряда вне очереди, а мне - две недели без увольнения.

          В следующем году после какой-то очередной прививки, очень болезненной, когда все изнывали от боли и корчились, Володя пошел в спортзал размяться на турнике. Ему стало плохо, а на завтра он умер  от инфаркта. Это была трагедия, поразившая весь курс. Я переживал особенно сильно: Володя был  другом, я часто бывал в его доме. Это была первая смерть, с которой я столкнулся вблизи. За два года до этого умерла Володина сестра, а через год умер отец. Александра Ивановна осталась совсем одна. Я не могу до сих пор без стыда и угрызения совести вспоминать об этом периоде. После смерти я ни разу не навестил вдову и не потому, что совершенно забыл о ней, а потому, что во мне запала глупая мысль, что видеть меня - здорового, цветущего, Александре Ивановне будет невыносимо тяжело. Только значительно позже я понял, какой это было ошибкой! Как бездушно я поступил! Этот случай до сих пор тяжелым камнем лежит у меня на душе.

В моей длинной жизни было еще несколько похожих случаев, о которых я часто с сожалением  вспоминаю, но ничего не поделаешь, что было, то было.

Итак, закончился учебный год на подготовительном курсе. Мы получили «аттестаты зрелости» и были переведены на первый курс.

С этого дня началась в училище полоса сплошных реорганизаций и передислокаций. Видимо «актуальность» училища с окончанием войны пропала. Инженерная академия выгнала нас со своей территории в Подмосковное Болшево, где соорудили на базе обычного среднего инженерного училища Московское Высшее военно-инженерное училище с двумя отделениями: инженерным – «высшим» и командным, как и раньше только «средним».

 Никаких особенных воспоминаний этот короткий период во мне не оставил, кроме двух-трех забавных случаев.

В составе старого Болшевского училища с военных времен еще осталась женская учебная рота. Кого там готовили, я уже не помню, но помню, что, охраняя целомудренность личного состава, по периметру здания постоянно курсировал патруль, а командир роты – мужского пола, приходя в расположение собственного подразделения, кричал через дверь дежурному, а вернее дежурной: «Ну, как вы там, я могу уже входить?».

Каждое утро, ровно в 6 часов, по звуку нашего горна, из ворот своей дачи в полной военной форме выезжал генерал-полковник Ока Городовиков. Возможно даже, что горнист ориентировался по его выезду.

Калмык Городовиков, в «гражданскую» командир дивизии в Первой конной армии Буденного, как его и ему подобных называли – «герой гражданской войны», хотя официально такого звания никогда не существовало, в «отечественной» уже участия не принимал по возрасту, но и изгнанию со всех постов, как все калмыки, не подвергался. Был Городовиков любимцем и протеже Сталина.

 Последнее, что мне запомнилось, это чисто армейская придумка. Училище находилось в трех километрах от электрички, это обстоятельство подвигло ротного использовать его, как способ тренировки курсантов по бегу. Все увольняемые после выдачи увольнительной записки, выстраивались на плацу и ровно за 15 минут до прибытия электрички (наш норматив бега на 3 км), подавалась команда: «Разойдись!». Огромная толпа курсантов, сломя голову и сметая все на своем пути, проносилась по улицам поселка на станцию. Ведь следующий поезд приходил только через час.

Перед окончанием учебного года среди курсантов потянулись слухи о якобы предполагаемом нашем переезде. Кто говорил - в Киев, кто - в Ленинград, кто сам придумывал подходящий, по его мнению, город. Сергей Жудро придумал и сообщил мне по секрету, что мы переезжаем в Севастополь, лежащий еще в развалинах. Я по секрету сказал еще кому-то, прошло время, и Серж опять говорит мне, по секрету, что только что ему сообщили из надежного источника, что мы переезжаем в Севастополь. Он просто забыл, что раньше сам придумал такой вариант. Мы от души посмеялись.

Но осенью 1946г. нас действительно передислоцировали в Ленинград. Разместили  в бывших со времен Екатерины II казармах Гвардейского уланского полка.

Ленинград еще  не оправился от блокады. Развороченных от бомбежек и обстрелов домов я не помню, как рассказывали, не имея возможности или целесообразности их восстанавливать, дома просто сносили, а на этом месте устраивали зеленую лужайку. Но поврежденных домов без окон и дверей было  много. Последствия блокады ощущались еще во всем: в одежде людей и в их внешнем виде, в их бытовой неустроенности, в поврежденных мостовых, в переполненных и редких трамваях.

Наглядным примером тому служили казармы, в которые нас поселили. Не было не только стекол, не было рам и полов. Не было ничего деревянного  – все было сожжено в блокадное время.

Начались нам уже хорошо знакомые восстановительные работы. Работали мы месяца два – три, настелили полы, вставили оконные рамы, но не остеклились,  хотя началась осень, а с нею холода и даже морозы. Колоссальные печи еще екатерининских времен, цилиндрические от пола до потолка, тоже пока не были восстановлены.

Спали мы  по двое  в одной койке, чтобы иметь возможность лечь на два матраца и укрыться двумя одеялами. Утром на подушке вокруг голов лежал иней.

Генерал Сысоев - начальник училища, принял в этих условиях единственно правильное решение: обязательную утреннюю зарядку делать на дворе и без нательных рубах, а  умываться только снегом. Эффект был поразительный:  никто не заболел даже насморком.

Но все лишения имеют свой конец. К ноябрю  проблемы как-то были решены, и мы, наконец, приступили к регулярным занятиям.

Большинство преподавателей-офицеров приехало из Москвы, а вольнонаемные были ленинградцы.

 Учебный процесс был вполне обычным, но очень обширным.  Предполагалось полных одиннадцать семестров и диплом, и еще подготовительное отделение. Поэтому до окончания Военно-инженерной академии, куда я был позже переведен, я проучился полных 7 лет.

Это и понятно, кроме  полного «гражданского» курса инженерного ВУЗа и, конечно же, общесоюзного курса «коммунистически-религиозной пропаганды», мы в училище, а позже в академии, изучили по академической программе все военные дисциплины, начиная с тактики и оперативного искусства до военной истории и военной географии.

Занятия были, как я сейчас понимаю, исключительно уплотнены. Три пары, как говорят студенты, ежедневно, включая субботу, два часа самоподготовки, строевая подготовка по два часа три раза в неделю в течение двух месяцев перед каждым парадом, а их было два в году: 7 ноября - «День Октябрьской революции» и 1 мая - «День пролетарской солидарности». Кроме этого, месяц или два в военных лагерях, смотря по тому, была ли в данном году строительная практика или нет. В наших дипломах значилось 52 оценочных предмета, не считая зачетных. Одним словом, учились мы полных 11 месяцев в году.

 

Курсант Анатолий Тиктинер

 

 Думаю, что в училище, а затем в академии, получили мы прекрасное и инженерно-строительное, и военное образование. В  пятидесятилетней практической деятельности знания, полученные в академии, мне всегда очень помогали, о чем речь пойдет позже.

А пока расскажу один случай, характеризующий воспитание моего поколения. Разговор происходил еще на первом курсе в сорок седьмом году. Преподавала математику  вольнонаемная женщина, к сожалению, я не помню ее фамилии, но помню, что у нас с ней установился очень хороший товарищеский контакт. Однажды на перерыве  в разговоре она упомянула, что недавно демобилизовалась в звании майора. Кто-то спросил:

- А почему вы не остались в армии? Были бы сейчас подполковником.

Она усмехнулась: - А зачем? Я и так под полковником, у меня муж полковник.

Мы от такой вольности просто онемели. Конечно, мы в своей среде могли часами, особенно по вечерам у костра в летних лагерях, слушать и рассказывать и не такие еще анекдоты и смеяться до колик в животе, может даже не столько от анекдотов, сколько от возраста и потребности в смехе. Но услышать от молодой женщины, преподавателя столь соленую шутку? Нет, в то время мы к этому еще совсем не были готовы. О времена, о нравы!

В то время, в первый год Ленинградской жизни, у нас был введен второй завтрак: после первой пары лекций: чай и хлеб с маслом. Мне кажется, это был единственный случай во всей, тогда еще  Красной Армии.[5] Наверное, ввел такой порядок, естественно, в пределах установленной нормы наш генерал  Сысоев.

О генерале Евгении Владимировиче Сысоеве следует рассказать отдельно. Он был любим  всеми курсантами и, наверное, офицерами училища и академии. Сысоев до революции окончил военное училище и академию Генерального штаба. Участвовал в боевых действиях на фронтах Первой мировой войны, пройдя все ступени службы до  начальника штаба дивизии.

В начале гражданской войны по решению РВС[6]республики, т.е. Троцкого, был мобилизован в качестве военного специалиста в Красную Армию, где прослужил около сорока лет. В первый, самый тяжелый период отечественной войны, генерал Сысоев назначается начальником инженерных войск Московской зоны обороны. Затем начальником Военно-инженерной академии.

В 1943г. ему поручается формирование первого в сухопутных войсках Высшего военно-инженерного училища Красной Армии, т.е. нашего ВИСУ-КА. Всего, вместе со службой в царской армии генерал-майор Сысоев прослужил более 50 лет. Человек высокой культуры и чести. Эти качества он постоянно старался культивировать среди курсантов (вспомним случай с самосудом по поводу украденных портянок).

Мы хорошо узнали нашего генерала, когда он стал начальником инженерно-строительного факультета (деканом) Военно-инженерной  академии. Почти каждого слушателя, так в армии называют студентов, он знал в лицо и по фамилии. О нем смело можно сказать, перефразируя великого поэта: «Наш генерал рожден был хватом. Слуга вождю, отец солдатам».

Однажды, когда мы были в летних лагерях на реке Вуокси Вирта в Карелии, меня послали в воскресенье с каким-то поручением на дачу к генералу. У калитки  меня встретила жена Сысоева и кричит ему:

 – Женя тебя просит молодой человек.

Ко мне идет сам генерал в галифе на подтяжках, без сапог и в одной рубашке без кителя. В крайнем смущении от «Жени» и внешнего вида генерала отдал я пакет и бегом назад. Я тогда не мог себе представить, что генерал дома совсем не «товарищ генерал».

Ленинградский период был недолгим: четыре семестра и один летний лагерный сбор. Об учебе многого не скажешь, учились казалось бы кое-как, но знания укладывались в голове, как я уже говорил, очень надежно.

Об училище, академии, о профессорско-преподавательском составе, о наших командирах, о распорядке дня и всем прочем  , обстоятельно и детально написано в книге одного из наших выпускников старших курсов, д-ром тех. наук полковником А.Н. Сысоевым (однофамильцем генерала) «Военные инженеры Москвы».

Мои же воспоминания носят довольно приватный характер, и я стремлюсь, в меру возможности, отразить свою жизнь, рассказать о  самом себе на фоне тех событий, которые меня коснулись или в которых сам принимал участие, без претензий на объективность и точность их отражения. Все написано   именно так, как отразилось в моей памяти. Но интерпретация  внешних событий дается в моем нынешнем понимании  

Итак, Ленинград, Красногвардейский проспект, продолжение Литейного. Рядом Библиотечный институт, а через мост Педагогический, оба на 90% женские, вот и весь круг наших интересов. Но это будет позже, пока же мы обстраиваемся на новом месте после восстановления зданий.

Что же представляло  собой наше новое жилище? Это был большой комплекс, построенный для Павловского лейб-гвардии уланского полка. В центре огромный плац, окруженный двухэтажными казармами и трехэтажным красивым корпусом для офицеров полка и его командира, с большим залом бывшего «офицерского собрания». Главным фасадом с колоннами оно выходило на красную линию проспекта. Напротив, через плац,  находился огромный крытый конный манеж. В некотором отдалении располагались цейхгаузы и другие хозяйственные службы. Казармы были настолько велики, что в одной из них сумел расположиться весь личный состав училища, да еще часть помещений использовалась как гостиница для приезжающих из Москвы преподавателей. В другой казарме -  все учебные классы и аудитории. Наша рота находилась на втором этаже. Напротив, на той же лестничной площадке было общежитие для преподавателей-офицеров. Уборку с мытьем полов в этой импровизированной гостинице делали естественно курсанты.

Занимались мы как-то зимой в поле тактическими занятиями. Было время т.н. «крещенских» морозов. Холодина страшная. От винтовки пальцы окоченели, ног почти не чувствуем, а полковник Макагон ходит себе перед строем и спокойно разъясняет положения уставов и наставлений по действию взвода при обороне зимой. Сил больше нет терпеть, скорей бы уж к действиям переходить. Я смотрю на полковника и думаю: как же он в своих хромовых сапожках стоит себе спокойно перед нами, как будто и мороза нет.

Через несколько дней  подошла моя очередь мыть полы в офицерской гостинице. Смотрю, в комнате Макагона стоят те самые красивые сапоги, но на подкладке из прекрасной мерлушки. Ну, думаю, и тип этот Макагон, мы помираем от морозной боли, а он ходит себе спокойно в меховых сапогах и еще, наверное, подбитой мехом  шинели.

При входе в казарму, как положено, стоит у  тумбочки дневальный напротив, канцелярия командира роты, каптерка с каптенармусом[7]и комната старшины. Старшина роты, каптенармус и помощники командиров взводов - все из курсантов, составляли элиту общества. Они не укладывались спать сразу после отбоя, забирались в каптерку и, наверно, травили там всякие «байки». Я всегда удивлялся этому, потому что постоянно не высыпался.

Один мой товарищ специально на каждую ночь записывался у дневального, чтобы его будили в 2 часа ночи. Так делали те, кто не успевал подготовиться к очередным занятиям, но обычно лишь за час-два до общего подъема. Разбуженный курсант просыпался, спрашивал время, узнавал, что только 2 часа, и, радуясь, что можно поспать еще пять часов, с чувством глубокого удовлетворения,  поворачивался на другой бок,   тут же засыпая. Однажды нашелся-таки «принципиальный» дежурный, который заставил хитреца встать и, как минимум, отправиться в конец здания в туалет. На этом его ночные блаженства закончились.

Коль скоро я упомянул о дежурной службе, надо сказать, что из всех внеклассных работ служба дневального была самой тяжелой. Дело в том, что казарма отапливалась не центральным отоплением, а огромными круглыми печами. На роту четыре печи. В обязанности двух дневальных вменялось кроме стояния у тумбочки, наблюдение за порядком и чистотой в роте,  рубка дров, топка печей и влажное притирание полов, я думаю, каждому метров двести пятьдесят.  

Дежурный, обычно сержант из старшекурсников, встречал начальников, следил за распорядком дня и за службой дневальных. А дневальные попеременно стояли у тумбочки и выполняли все физические работы. Самая тяжелая - рубка дров.  Четыре огромных печи жрали массу дров. Их надо было наколоть, принести метров за сто и протопить печи (именно тогда я научился хорошо орудовать колуном и правильно топить печи, что стало моим любимым хобби в зрелые дачные периоды жизни).

А если дневальный при подъеме не усмотрел за тем, чтобы все койки были правильно заправлены, то сам должен был перезаправить их и строго выровнять. Заправка коек в казарме - это целая наука. Пропустим эти занятия, лучше вспомним, что- нибудь более интересное.

Столовая - любимое заведение всех курсантов, особенно в  сорок седьмом году.  

В это время в стране появились признаки голода, в армии питание тоже  ухудшилось. Это и понятно. Страна разорена, мужское население резко сократилось, с фронта возвратилась масса инвалидов. Обрабатывать поля некому и нечем, а здесь еще прекратилась американская  продовольственная помощь по Ленд-лизу. Я уже не говорю о жизненной необходимости восстанавливать промышленные предприятия  и массу разрушенных городов. Положение   страны тяжелейшее.

При всем при этом, резко ухудшились отношения с Западом. Началась «холодная» война, гонка вооружений, набирал силу атомный проект, который поглощал последние силы. Конечно, 4 миллиона пленных немцев и японцев, миллионы своих заключенных занимали не последнее место в восстановлении промышленности. Промышленности, но не сельского хозяйства, может быть, я ошибаюсь, но я никогда не слышал и нигде не читал о пленных, работавших в колхозах.

Думается, что серьезные продовольственные проблемы – это еще и результат безответственной сельскохозяйственной политики. На нее не обращали серьезного внимания. Ведь не случайно Берия - всемогущий, грозный и беспощадный сатрап Сталина,  руководитель МГБ и МВД был назначен  не на сельское хозяйство, а руководителем атомного и ракетного проектов. Это именно Берия создал систему т.н. «шарашек». Он  собрал в них, предварительно арестовав, лучшие интеллектуальные силы страны, используя, в буквальном смысле слова, рабский труд, для  создания военного потенциала, способного уничтожить все живое на Земле.

Чтобы закончить эту мысль, зададимся вопросом: с какой же целью Сталин пошел на еще один этап насилия и истощения последних сил народа?  Нам говорили, а многие  старики уверены в этом до сих пор, что  СССР  был вынужден применить эти меры для защиты от агрессивных планов мирового империализма против нашей страны. Конечно же, во главе с США.

Что бы понять тогдашнюю ситуацию надо ответить на извечный вопрос любого следственного дела:   кому это выгодно? Кому было выгодно продолжать мировую войну, в которой уже сложило свои головы 50 миллионов человек. Да никому она была не нужна. Сталин, я в этом уверен, ни минуты не сомневался в том, что ни Америка, ни Англия не имеют никаких агрессивных планов в отношении СССР, что их нет, и не было никогда.

Иначе мы бы сейчас об этом знали. С тех пор вышло множество мемуаров, рассекречены все архивы полувековой давности и не слышно даже намеков на возможность развития подобных событий. Широко известно, что наша разведка того времени была самой разветвленной и самой информированной в мире, о чем свидетельствует полная осведомленность Сталина об атомных и ракетных разработках в США, но нет никаких советских разведданных о реальных планах нападения на Советский Союз.

И тем не менее, военный психоз с каждым годом возрастал со все большей силой. Этому может быть два объяснения: бывшие союзники имели основания опасаться Сталина, сосредоточившего огромный 5-миллионный контингент прекрасно оснащенных и обученных войск, возглавляемых опытными военноначальниками, готовыми  выполнить любой приказ Вождя. Доказательств существующей опасности у бывших союзников было достаточно. В нарушении ялтинских договоренностей и только под большим давлением союзников Сталин ушел из Ирана, а позже из Австрии.

События последующих лет полностью подтвердили опасения Черчилля, высказанные им в Фултоне  в 1946г.: «От того, что я видел наших русских друзей и союзников во время войны, я убежден, что не имеется ничего, чем они восхищаются так много как сила, и не имеется ничего, что они уважают меньше, чем слабость, особенно военная слабость. Для этой причины старая доктрина равновесия сил необоснованна». (Черчилль Речь в Фултоне 1946г).

Попытка захвата Западного Берлина, оккупация Венгрии и Чехословакии, развязывание множества гражданских войн в Африке, дестабилизация в Латинской Америке, установка стратегических ракет на Кубе,   вершиной же имперской политики Советского Союза была ничем не спровоцированная оккупация Афганистана. Полная дестабилизация этой страны, конца которой не видно и сегодня.

Таким образом, Запад был вынужден принять все меры против непредсказуемого Сталина. Это первая и главная причина начала гонки вооружений и создания Атлантического союза, т.е. НАТО.

Вторая, не менее важная, с точки зрения «власть предержащих», опасность внутренней дестабилизации. Миллионы людей, возвратившись с войны, были полны впечатлений о жизни в Западной Европе. Хотя мы и пели песни «…не нужен мне берег Турецкий и Африка мне не нужна», власть помнила восстание Декабристов, как следствие знакомства с Европой. Помнила множественные восстания против изъятия хлеба у крестьян в 1918-21 годах и понимала, что сильнейшим противодействием нежелательному развитию ситуации может стать, наряду с силовым прессингом, создание образа врага и создание  могучей Сверхдержавы, которой будут гордиться все народы страны. Эти две сверхзадачи действительно отвечали чаяньям советского народа и составили костяк национальной идеи.

Таким образом, не война, а мнимая угроза войны, стала стабилизирующим фактором внутренней политики. Показательно, что Хрущев, ниспроверг Сталина во многом, но этот краеугольный камень существования страны он и его преемники обхаживали и лелеяли еще 40 лет. Страна развалилась сразу же, как только этот камень-символ дал трещину и развалился.

Теперь вновь вернемся в столовую нашего училища, вновь в 1947г. Конечно мы не испытывали голода, но уже не пили во время второго завтрака американской «какавеллы», что-то вроде какао, но с добавлением, мне помнится, масла. Вкусная штука! Рацион, наверное, был снижен, потому что находились мы в постоянной готовности что-нибудь съесть. Случился в тот - же период вопиющий, трагический случай. По каким-то причинам полную машину капусты высыпали прямо на землю у дороги, ведущей к столовой. Для охраны столь ценного, в то время, товара сразу установили пост. Какая-то рота шла в столовую,  один курсант выскочил из строя, схватил кочан и бежать. Часовой крикнул, как и положено:  «Стой, стой стрелять буду!», но курсант и не подумал останавливаться. Тогда он выстрелил и убил курсанта наповал.

С тех пор на каждом разводе караулов дежурный офицер напоминал об этом происшествии, как о случае бездумно-формального исполнения устава. Часового не судили, так как он точно выполнил все требования устава, но в училище он уже больше не учился.

Самое незабываемое воспоминание из короткой Ленинградской жизни осталось от парада на Дворцовой площади. Как я уже упоминал ранее, за два месяца до парада мы начинали тренировки. Но вот настал звездный час. Походным строем мы двинулись на Дворцовую площадь. Поскольку наша рота была четвертой, а я в ней был самый не крупный, то оказался в  последней шеренге. За мной маршировали только мальчишки. Идти было скучно. Обернулся и говорю одному из них: «Что вы здесь увязались за нами? Бегите вперед, там идет с шашкой наголо, в папахе и с усами сын самого Чапаева». Мальчишек как ветром сдуло, и уже по всей улице слышен детский крик «Сын Чапаева, сын Чапаева…».[8] Полковник Городецкий, а это был именно он, действительно напоминал образ Чапаева, каким его создал Черкасов в одноименном фильме:  высокий, сухой, с пшеничными закрученными усами, в папахе и при шашке с портупеей через плечо.

Пришли на площадь, построились парадным каре. Подается команда: «Слушай на караул». Выполняем четко отработанную команду, ставим карабины перед грудью, для облегчения через большой палец опираем на бляху ремня. Выезжает командующий округом, здоровается с войсками, объезжая каждую «коробку». Потом, не спеша, заходит на трибуну. Говорит  длинную речь, а мы все стоим в стойке «на караул». У меня уже опух палец от тяжести карабина, а команды «к ноге» все нет и нет, прошло около часа, когда кто-то догадался потихоньку подать  нужную команду.  Вот таким был мой первый в жизни Военный парад.

На следующий день наш командир батальона  Городецкий, производя разбор  действий на параде, с некоторой даже гордостью пожурил нас за неуставное наше науськивание на него «гражданской молодежи» (его выражение). «Кто-то пустил слух, что я сын Чапаева, это совершенная неправда» - на полном серьезе говорил Городецкий и стал рассказывать свою биографию.

До войны солдат стригли наголо будто бы, из гигиенических соображений. В действительности просто по традиции с царских времен. Кстати сказать, по бритым головам немцы в начале войны вылавливали по деревням беглых красноармейцев, а в плену отличали солдат от офицеров. Потом этот порядок был изменен: - курсантам разрешалось носить короткую прическу.

Однажды вызывает  меня сам Городецкий, злой, как черт, и кричит:

- Кто тебе разрешил отрастить такую шевелюру?

           С испугу молчу.

- Ну, что  молчишь? Рассказывай, как докатился до жизни такой?

- Ни жив, ни мертв,  тихим голосом выдыхаю:

-У меня же короткие волосы, и показываю на голову.

Разразилась настоящая буря. Полковник вскочил со стула, забегал по кабинету и кричит:

          - Что ты мне басни рассказываешь, что ты мне показываешь? Иди лучше и посмотри на себя в стенгазете, придешь и получишь от меня лично, по полной норме.

Я побежал смотреть и, действительно, вижу фотографию: на крохотной моей физиономии сидит огромная копна волос. Я к редактору, он хохочет. Это мы так сделали отпечаток - перегнули негатив с твоим фото, и получилась целая шевелюра.          - Пойдем вместе к Городецкому, ты ему объяснишь.

          - Ну нет, он и меня посадит.

А Городецкий, как всегда, никаких доводов не слушает. Правда кончилась эта история каким-то небольшим наказанием. Видно до него дошел, все-таки  юмор положения, но раз уж сказал, что накажет, то и наказал.

Городецкий был идеальный солдафон, говорили (хотя, возможно, это одна из курсантских легенд, но легенда, отражающая характер командира), что своему маленькому сыну он приказал за то, что тот прошел через плац, а это строго запрещалось, плац требовалось обходить по периметру:  «Доложи маме, что я сделал тебе замечание»

Во время генеральной репетиции к параду, командующий сделал Городецкому замечание, что он недостаточно четко выбрасывает палаш из ножен. Целый месяц перед зеркалом в своем кабинете он отрабатывал этот прием. Я написал об этом случае, как бы с осуждением, но, в сущности, строевая подготовка и так называемые «строевые приемы с оружием»  были его специальностью. Как балерина отрабатывает всю свою жизнь «класс», то есть каждый «стандартный» элемент танца, так же и строевой командир особенно в училище, где чисто военное искусство преподают профессионалы, обязан доводить свою строевую подготовку до совершенства. Кажется сегодня в училищах и это понимание теряется. Да и как учиться строевой подготовке, если сапоги давно отменили?

Совершенно другой подход к воспитанию и обучению солдат, как я знаю по литературе, практикуется, например, в израильской армии, одной из самых боеспособных в современном мире. В этой армии строю  придают  минимальное значение, все построено на отработке приемов ведения боя, изучении современной высокотехнологичной техники и проявлении личной инициативы в бою.

Но в тот период наша армия сохраняла прусские традиции, где строй, парад, иерархическая безоговорочная подчиненность и строгое соблюдение уставов, возведено до степени религиозной ортодоксии. Так было в мое время. Хотя и сейчас все уставные положения сохранены, но коррупция и, как следствие, дедовщина вконец расшатали дисциплину, следовательно, боевую выучку и боеспособность войск. Это видно по тем редким телекадрам с мест боевых действий, где на броне танков сидят абсолютно расхлябанные солдаты.  Подчас кажется, что это не армия, а какие-то наемники или набранные на месяц добровольцы. Я был бы рад ошибиться.

Закончился второй учебный год, и мы сразу отправились в летние лагеря, на Карельский перешеек. Прошло только 2 года после окончания войны. Мы застали полностью обезлюдевшую, поразительно красивую страну, с широкой красавицей рекой – Вуокси Вирта. С прекрасными дорогами, покрытыми гранитным щебнем, где по обочинам в кучках лежали запасы щебня для ремонта при малейшей выбоине. Кругом стояли сосновые леса, наполненные грибами и ягодами. Но больше всего впечатляли покинутые деревни. Все дома и усадебные постройки из кирпича выглядели как картинки в детских книжках, красивые, с ярко прорисованной расшитой кладкой. В садах, заросших метровой травой, можно было найти все виды ягод, множество вишневых садов, а в домах еще стояла никем не тронутая настоящая городская мебель и даже радиоприемники.  

Почти все леса были огорожены колючей проволокой с надписями: «Осторожно мины», это не значило, что везде были минные поля, просто эти места не были еще проверены. Однажды, втроем, мы пошли по ягоды в ближайший лесок. Собирали, собирали, вернее - ели, ели, когда увидели впереди, метрах в 15ти, колючую проволоку с дощечкой, обращенной к нам тылом. Нам стало несколько не по себе. Стали думать, как лучше выбираться: прыжками, или осторожно идти мелкими шажками. Решили прыгать. Раз я пишу эти строки, значит, все закончилось благополучно.

Как обычно, наша лагерная жизнь началась со строительства самого лагеря. С трассировки дорог, линек, разбивки палаток, раскорчевки пней. Начальство законно превратило эту работу в геодезическую практику и практику по подрывному делу в полевых условиях. Под каждый пень закладывали 50гр. тротиловую шашку, и пень взлетал в воздух при всеобщем восторге. Но не всюду можно было взрывать, в расположении палаток приходилось корчевать. Сразу возникла неуставная мера наказания «пень вне очереди». Ее придумал командир роты, майор, «папа» Хаев. Он был лезгин, а может быть осетин. Прозвище «папа» отражало, конечно, степень уважения к командиру. Он об этом знал и делал вид, что не слышит, когда его так называли.

 Однажды я стоял у тумбочки, мимо идет папа Хаев и говорит:  «Дневальный, Петрова ко мне». Прошел к себе в палатку, вроде слышать не должен и я кричу во всю глотку:  «Петров, папа Хаев в саклю вызывает». Из дальней палатки высовывается «папа»: «Курсант Тиктинер – пэн вне очерэди». Хаев говорил с сильным кавказским акцентом.

В армии существует закон о хранении взрывчатых веществ, по которому полученная со склада взрывчатка, не израсходованная в течение дня, обратно на склад не принимается. Почему-то ежедневно у нас часть тротиловых шашек оставалась лишней,  ее требовалось уничтожать в безопасном месте.

Как вы думаете, читатель, где безопасней всего ее уничтожить? Правильно, в реке Вуокси Вирта. И люди целы, и рыбы полные корзины. Рыбу сдавали в столовую, для всеобщего пользования. По-видимому, делалось это полулегально. Шел 1947г., как я уже говорил, очень тяжелый год и доппаек был очень кстати.  Сейчас же даже в России  такое варварство было бы немыслимо.

Этим  летом наш взвод был отправлен километров за 15 на отдаленные луга для заготовки сена. Самые радужные воспоминания всплывают в душе моей об этом времени. Середина лета, теплынь, простор, огромная пойма все той же Вуокси. Никакого начальства, кроме добродушного ветерана лейтенанта Ивана Шанина,   «Кабы не комары да мухи» - лучшего времени я не помню. В нашем взводе было несколько деревенских ребят, они научили меня и других косить, настраивать косу и правильно  насаживать ее на черенок, вязать ручку, одним словом, за месяц мы более или менее освоили эту тяжелую работу.

Однажды взводный послал меня с пакетом в лагерь. Я не помню, почему именно меня, но, кажется, я сам вызвался. Знающие ребята оседлали коня, посадили меня, хлестнули мерина, и я поехал. Путь лежал через лес по узкой дороге. Мерин был довольно стар, очень спокойный, но хитер. Почувствовав неумелого седока, он все время шел таким образом, что я стукался коленками о деревья.  На конюшню  приехал только через  3 часа с разбитыми коленями, а два дня я не в состоянии был дойти даже до столовой. К штабу мой Росинант идти никак не хотел, а только в конюшню. И я ничего не мог с ним сделать. Я понял, что не рожден для кавалерии. Второй раз  сел я в седло через 30 лет и то на осла.

Коль скоро упомянул я о комарах, должен сказать, что такого количества этих тварей, видел я только в болотах под Архангельском. Жили мы в палатках, видимо это было для комара настоящим божьем даром. Там тепло, нет ветра и масса живого мяса. Никакие дымные костры не помогали, единственное спасение было в ночном футболе, благо июнь-июль время белых ночей. Побегав пару часов, можно спокойно спать, никакие комары уже не страшны, весь страх сосредотачивался на подъеме в 6 утра.

Мне кажется, что у читателя складывается впечатление, что кроме пней и покосов, мы в лагере ничем больше не занимались.

 Конечно, это было не так. Были и полевые тактические занятия, и участие в больших штабных маневрах по форсированию крупной водной преграды, где наш взвод выполнял задачу по наведению понтонного моста, вернее подноски к месту строительства всем отделением тяжеленных деревянных прогонов длиной по 12 метров. Был и  однодневный марш-бросок на 40км с полной весом 32 кг. на каждого «выкладкой».

О снаряжении - «выкладке»  солдата в середине сороковых годов прошлого века надо сказать отдельно, оно не имеет ничего общего со снаряжением начала XXI века. Первое и главное умение солдата: правильно намотать портянки в сапоги, без этого через 5км получишь нагоняй от старшины, а через 10 км - волдыри на пятках. Второе – уметь правильно и туго скатать «скатку»[9], рыхлая скатка немедленно натрет шею. Тщательно приторочить вещмешок с трехдневным сухим пайком и сменой белья, саперную лопатку, котелок, фляжку, ложку в сапог и конечно винтовку. Ничто при ходьбе не должно болтаться, греметь и мешать в движении.

Нас, естественно, учили ориентации на местности по компасу и карте и еще многим военным премудростям. Когда нам показывали сооружения Карельского укрепленного района, построенного еще до Финской войны, то рассказывали историю обороны одного ДОТа[10]. Его гарнизон, состоящий из семи человек, показал особое мужество и умение при обороне района на подступах к Ленинграду, однако  командир сбежал при первой же передышке. Явился в штаб полка и потребовал отправки его в штрафной батальон. Дело в том, что гарнизон был женский, а он, единственный мужчина, не в силах был удовлетворить их страстные желания. Рассказывали нам этот случай в назидание, как пример полного отсутствия жизненного опыта и психологических знаний  его командиров.

В конце лета нам вдруг объявили, что Московское Краснознаменное Высшее военно-инженерное училище, именно под таким названием оно было сформировано в прошлом году, ликвидируется и высшее звено переводится в Москву, где в составе Инженерной академии создается инженерно-строительный факультет. Начальником факультета назначили нашего генерала Сысоева. А среднее звено под старым названием оставили в Ленинграде.

Начался новый этап нашей жизни и учебы.

Мы все в сентябре отправлялись в отпуск, а из отпуска должны были явиться обратно на Покровский бульвар, 11, откуда так недавно были выселены той же академией.

Но прежде, чем идти в отпуск, нам предстояло поработать на отправке имущества училища  в Москву. Работали с большим энтузиазмом, ведь половина из нас были москвичами, а, кроме того, закончить Военно-инженерную академию, куда как престижнее чем любое училище, даже если оно высшее. Да и профессура, преподаватели, учебная  база были, конечно, не сравнимы с базой недавно созданного училища.

Так и оказалось. В академии все было на порядок выше, чем в училище. Но об  этом позже, сейчас же мы занимались упаковкой, перевозкой, охраной имущества в местах погрузки.

Как-то раз я стоял на посту на тупиковой ветке в месте погрузки.  Было раннее утро, заря только-только разгоралась, до смены еще далеко. Скучно. Хочется спать. Пришла заведующая складом учебных пособий, симпатичная пухленькая маленькая девица. Все ее знали: готовальни, чертежные доски, настольные лампы, ватман - и все прочее, что требовалось для занятий, получали из ее рук. Я очень обрадовался, потому что у меня во всей этой переселенческой суете пропала готовальня. Простенькая была:  циркуль-измеритель, рейсфедер и транспортир. Я сразу к Рите. Так и так говорю, что делать?  Она подошла что-то очень близко.

- Как тебя зовут?  И гладит бляху ремня.

- Толя, а что?  Смотрю глазки масляные, блестят.

- Пойдем ко мне, я посмотрю список.

Подходим к ее будке, но внутрь не захожу: я же часовой, в руках у меня винтовка, я уже и так нарушил весь устав, а тут, я почувствовал, тюрьмой пахнет:  самовольное оставление поста.

- Заходи, заходи не бойся, тут никого на сто верст в округе нет, никто не увидит, никто не узнает.

Мне очень захотелось зайти, я, конечно, все понял сразу, но выпустить из рук винтовку, да еще и на посту – нет, на это я не был способен.

 

 

 

Военно-инженерная Краснознаменная академия им. В.В. Куйбышева

 

Настал долгожданный час. Мы выстроены на плацу - сам генерал  объявляет нам решение Генерального штаба о создании  при ВИА им. Куйбышева военно-строительного факультета № 5. и о переводе всех нас (за небольшим исключением) на этот факультет. Мы получили отпускные документы, где было черным по белому прописано:  после отпуска явится для дальнейшего прохождения военной службы в Военно-инженерную Краснознаменную академию им. В.В. Куйбышева. После спонтанного трехкратного «ура» дали команду: «Разойдись!».  

Мы оравой в 400 человек бросились к трамваю на Московский вокзал. К сожалению, никто в училище не догадался заранее через военного коменданта заказать нам билеты на поезд, а, может быть, и заказывали, но не получилось. Одним словом, «прибежали» на вокзал, естественно, никаких билетов нет. Попробовали штурмовать поезд, но в сорок восьмом это уже не получилось. Комендант предложил ехать пассажирским через Вологду, не 8-9 часов, как прямым, а сутки с лишним. Большинство согласилось, но мне и еще нескольким и этих билетов не досталось. Мы с другом Колей Роговым бегали, бегали, нигде влезть невозможно: на страже стоят проводницы, никого не пускают. С отчаяния и баз всякой надежды подходим к машинисту.

- Послушай, дядя, пусти нас к себе, мы будем помогать. Вдруг совершено неожиданно дядя, т.е. машинист, говорит:

– Давай, залезай.

-  А чемоданы куда?

-  Тащи сюда.

Мы быстро залезли в страшно тесную кабину. Машинист ставит нам условие: «Будете подавать уголь из тендера к котлу для кочегара». Мы с радостью согласились. Но  смущал вопрос о внешнем виде после такой работы. Перед отъездом мы несколько часов приводили в порядок свой «внешний вид». Это, кажется,  чисто армейское выражение. Чистились, гладились, сапоги до блеска… .

Но машинист все тут же понял, отвел нас в свое купе в вагоне, переодел в рабочие куртки, и мы приступили к работе. Так доехали до какой-то узловой станции, где менялась бригада. Устали мы крепко, но машинист сказал,  что  договорился с проводником  о сидячем месте в каком-то вагоне. Радость! Помылись, переоделись и ужаснулись, галифе или бриджи[11] оказались полностью покрыты слоем угольной пыли. Кое-как, отряхнувшись, нашли грязный переполненный вагон, так что могли бы и не отряхиваться, никто бы  внимания не обратил. Проводница лично распихала своих подопечных, усадила нас на краешке скамеек, где мы сразу же и заснули. Молодости все доступно.

К нашему счастью, казарменных помещений на всех слушателей в академии не хватило. Поэтому нас, москвичей, распустили по домам, а для иногородних организовали общежитие на территории бывшей Хитровки - ярко описанной М. Горьким - «На дне», Гиляровским – «Москва и москвичи», и Акуниным – в одном из своих детективов. В Советское время ночлежки Хитровского рынка, кишащие уголовными притонами, были буквально выкорчеваны, а все здания квартала между м. Трехсвятительским, Хитровским переулками и Покровским бульваром переданы ВИА.  В одном из зданий, где раньше располагалось тюрьма,  разместили общежитие.

Теснота была ужасающая, в нескольких небольших комнатах на двухъярусных койках поместили не менее 50 человек. Я лично там не жил, но часто заходил к своим друзьям. Самым примечательным было то, что из-за тесноты несколько шахматных ассов[12], не за  досками, а лежа на койках,  кричали друг другу на другой конец комнаты очередной ход. При этом другие, как ни в чем не бывало, зубрили немецкие тексты из газеты, если я не ошибаюсь, «Московские новости». Она выходила на немецком, английском и французском языках, наверное, именно для студентов, потому, что никто другой ее не читал.

Я уже упоминал, что за 3 года жизни в казарме, не помню ни одного случая воровства, однако в общежитии все-таки нашелся один, который подворовывал ночью из карманов спящих соседей деньги после получки, 15 числа каждого месяца. Однажды под утро его выследил слушатель. Тот бежать на улицу, жертва за ним и, только догнав вора на Покровском бульваре и сбив его с ног, обнаружил, что он сам совершенно голый. Этот случай почему-то всегда вызывал в компаниях гомерический хохот.

О получке, выражение чисто обывательское, по-армейски «оклад   денежного содержания» нам положили, как слушателям академии, не имеющим офицерского воинского звания, равным окладу командира взвода – 750 руб. Много это или мало, я не помню. Матушка моя получала в то время очень маленькую пенсию – 300 руб.  Однако наш  оклад был существенно выше студенческой стипендии. Одним словом, жить на эти деньги, приходилось скромно, но было вполне  возможно, учитывая бесплатное обмундирование и офицерский доппаек. Доказательством  служит то, что через год–два конкурс поступающих на наш факультет составлял уже 10-12 человек на место. Не думаю, что интерес к строительному искусству за пару лет возрос среди молодежи во столько раз.

Вот любопытный пример, наглядно иллюстрирующий склад моих мыслей того времени. Лежал я дома на диване вечером и слушал по радио последние известия (телевидения тогда еще не было). Набирала обороты «холодная война». Диктор с возмущением в голосе говорил о плане Маршала[13]: «плане закабаления Европы»[14]. Об отказе Сов. Союза участвовать в осуществлении этого плана, что было естественно, так как он предусматривал защиту частной собственности и частной инициативы. Диктор рассказывал о том, что средства массовой информации постоянно клевещут на Советский Союз, распространяя миф о полуголодном существовании Советского народа, о сплошном дефиците на продукты питания и прочие товары и т.д., увязывая причину такого положения с отказом от принятия плана Маршала. А я лежал и думал: ну что они действительно там разорались. Вот приехали бы хоть к нам с матушкой и посмотрели бы, как мы живем. У нас же все есть: комната на двоих 14,5 кв. м. в квартире только с еще двумя соседями, мы не голодаем,  одеты и обуты. Ну, что еще человеку нужно? То, что мы не имели возможности купить матери зимнее пальто,  что у нас не было даже платяного шкафа за не надобностью, что на малюсенькой кухне мы могли пользоваться только одной газовой конфоркой, что время от времени возникали грандиозные скандалы между соседями, не поделившими счета за электричество, или газ, или время для пользования уборной, или ванную - я считал все это вполне нормальным и допустимым. Ведь все наше окружение, жило точно так же, как мы.

Для 1948г возможно это и было нормальным, точно также страна жила до войны и  еще не мене 30 лет после войны. Одним словом я, до определенного времени, был ярко выраженным порождением своей социалистической эпохи.

Я тогда не понимал, что не иметь платяного шкафа это и есть почти нищета. Мои мысли были совершенно искренни, потому что большинство из моего окружения жили также или еще хуже.  Ведь в принципе богатство и бедность - понятия относительные и именно относительно уровня жизни окружающего общества.

 

Приблизительно в это время в стране произошла первая послевоенная денежная реформа. Наверное, она действительно была необходима, но сущность ее была чисто конфискационная. Поменяли купюры, но масштаб цен оставили прежним, то есть «старые» деньги в течение короткого времени поменяли на «новые». Насколько я помню, меняли 1:1 только в объеме трех окладов, а потом регрессивная шкала: чем больше сдаешь «старых», тем меньшую долю получаешь в «новых».

Меня с матушкой это мероприятие, конечно, не коснулось, у нас в запасе не было и одного оклада. А вот наших прежних соседей по даче очень задело. Они продали дачу за два дня до реформы, и потеряли все полученные деньги. После реформы выражение: «Что ты ходишь, как пыльным мешком пришибленный?» - преобразовалось в выражение: «…..как реформой   пришибленный». По-видимому, реформа задела очень многих.

Летом сорок восьмого года во время отпуска я решил сделать косметический ремонт на кухне, в ванной и уборной, как тогда называли, в «местах общего пользования». Решил применить опыт, приобретенный при разнообразных ремонтах в училище.

 В самый разгар ремонта в гости к моей соседке и ровеснице Алле Футер пришла  мне незнакомая девушка.  Огромная коса, ясный и смелый взгляд, естественно, привлекли мое внимание. Аллы дома не оказалось. Я, стоя на стремянке, с головы до ног облитый краской, в шапке из газеты в виде пилотки, очень довольный, что симпатичная девушка застала меня в столь трудовой обстановке, приступил к ритуалу знакомства.

Слово за слово, завязался разговор. Как бы между прочим, притворяясь неумехой, попросил девушку показать, как пришить правильно подворотничок[15] (уже более 3 лет каждое утро я отлично проделывал эту операцию самостоятельно и мог пришить вслепую). Игра в знакомство, принимаемая обеими сторонами, предполагает какое-то необычное действие, а за ним и назначение свидания. Так произошел второй судьбоносный поворот в моей жизни. Девушка эта оказалась Ниной Куприяновой.

В 1937г. отец Нины был репрессирован, как и многие другие из ее кооперативного очень хорошего нового дома в одном из лучших районов Москвы, на Пречистенке (Кропоткинской ул.), почти напротив нашего дома.  Не исключено, что их трехкомнатная квартира и послужила настоящей причиной ареста.

Алексей Сергеевич Куприянов был беспартийным, в политической жизни участия не принимал. В текстильной промышленности, где он работал, считался авторитетным специалистом, но крупных должностей не занимал. Его приговорили к 10 годам воркутинских лагерей, где Алексей Сергеевич умер от голода в 1944г. Причинами ареста могли быть только две: первая - полная невиновность. Еще римляне говорили: «Уничтожать надо не только противников, но и невинных людей». Только последнее обстоятельство создает настоящую обстановку всеобщего страха и беспрекословной подчиненности.  

После ареста отобрали две комнаты, в которые вселился майор МГБ Никитюк с семьей, не исключено, тот самый, который вел «следствие» по делу. Возможно, именно это обстоятельство и явилось главной причиной ареста. Я помню этого типа, работал он в основном по ночам, а в свободное время постоянно красил свою железную двуспальную кровать.

Начавшийся роман  чуть было не оказался для меня гибельным событием.  На минутку я совсем забыл, что, кроме сердечных, существуют и другие дела, требующие и времени и сил, например, учеба в академии. В первую же сессию я завалил только математику, это было еще не так страшно, но в весеннюю завалил уже 3 из 4 экзаменов. Порядок же в академии был строгий: при несдаче двух предметов неукоснительно следовало исключение и отправка в линейную часть солдатом дослуживать положенный тогда трехгодичный срок.

Экзаменационный листок на пересдачу  мне уже не выдали, я ожидал вызова к начальнику академии и никаких шансов на  послабление не имел. Но под лежачий камень вода не течет. Не имея листка, я все-таки засел за сопромат и за два дня вызубрил его почти наизусть. Слово вызубрил к сопромату (сопротивление материалов) совершенно не подходит. Это дисциплина основана на математической логике: ее можно только понять, но никак не вызубрить. Зная, что на кафедре идет пересдача, я на второй день пришел в академию. У дверей стоит Валя Тищенко, ждет своей очереди,  вижу в его листке стоит одна фамилия, но сделан неаккуратный прочерк в остальных строках. Не все прочеркнуты, можно уместить еще одну фамилию.

- Валя,- говорю ему, - Давай впишем вот тут мою фамилию, я полностью готов сегодня к сдаче.

- Да ты что, с ума спятил, такие вещи делать.  

- Почему же, ведь я не делаю подлога, не ставлю оценки, но если действительно хорошо сдам, то это будет только справедливо.

Одним словом, уговорил. Входим, подаем зачетки профессору Синицыну, он смотрит зачетку,  а у меня только один предмет сдан. Поднимает на меня глаза с хитринкой. Понимаю, что попался.

Профессор говорит, что-то вроде того:  «Посмотрим, из какого теста ты сотворен, умелец».

С Валей он разобрался быстро, поставил трояк и отпустил, а мне говорит:

- Сейчас у меня лекция -  вот  задание приблизительно на час-полтора, когда вернусь, если задачи будут решены, тогда и поговорим».

Задачи я решил, а он меня еще около часа гонял по всему курсу и поставил четверку, т.е. максимум после завала. Когда я пересдал второй предмет, не помню какой и каким образом, наверное, опять что-то изобрел, меня вызвал в числе других кандидатов на отчисление начальник академии, генерал-полковник Котляр. Я показал зачетку с одним несданным предметом. Котляр спрашивает нашего генерала Сысоева: «Зачем же его ко мне вызвали?»

- Вообще-то он может хорошо учиться, из него выйдет толк - отвечает Сысоев, - он успел уже два предмета пересдать, думаю, его можно оставить. Котляр прочел мне строгую нотацию и оставил в академии.

Вот так свершилось чудо, единственное на всю академию. Гордость, конечно, сомнительная, но все-таки.

Тем ни менее, роман с Ниной продолжался. Мы часто проводили время вместе. Денег почти не было, но на кино или каток хватало.

 Нина жила рядом на Кропоткинской улице в одной большой комнате с матерью и братом - моим сверстником. Постепенно образовалась довольно большая и однородная компания из моих товарищей и Нининых  подруг. Ничего особенного, обычная компания - из скромных довольно интеллигентных семей.

Если собиралась компания, то обязательно в комнате у Нины.

Вечеринки устраивались повсюду приблизительно одинаково: по праздникам и дням рождения со столом, состоявшим из винегрета «оливье», т.е. из кислой капусты с черносливом, клюквой и еще с какими-нибудь добавлениями, домашней выпечкой,  вином: «Портвейн № 777», иногда грузинские сухие вина, водка для мужчин и чай. Танцы под патефон с ручкой для завода пружины. Возле патефона, как правило, стоял кто-нибудь знающий пластинки, и он же время от времени заводил  пружину. Пластинки были, как привило, заезженные от долгого употребления, но для танцев вполне подходящие. Лещенко, Козин, Вертинский,[16] конечно же, Утесов и Бернес - любимые исполнители. Танцевали  до упаду: фокстроты и танго

Собирались и просто так по вечерам, рассказывали анекдоты, смеялись до колик. Рассказывали, что были и «анекдотные» чемпионы, которые заполняли ими целые записные книжки, а рассказывали их так часто, что называли только номера из записной книжки. Один чемпион говорил другому – «двадцать пятый – ха-ха-ха». В ответ: - «сорок третий» и опять смех. Наверное, это то же анекдот.

Я думаю, по настоящему смешных анекдотов было не так уж много, но у всех нас было неукротимое желание смеяться, и любой предлог воспринимался с радостью и смехом.

Разыгрывали шарады, играли в фанты, в лото, коклюшки -  игры  еще из XIX века. И, конечно же, карты. Но кроме «дурака» и «преферанса» я забыл уже все другие. Помню, только, что в «очко» мы точно не играли.

У молодости имеется одно, возможно, главное свойство – оптимизм, основанный на надежде и чувстве самосохранения. Мне кажется,  Гете сказал, что он хорошо понимает оптимизм молодежи: она еще не знает жизни, но оптимизм стариков, испытавших все превратности своей судьбы и окружающего мира, вызывает у него жалость к врожденной их глупости.

Действительно, время с 46-го по 53-ий год прошлого столетия, казалось, не должны были бы вызывать ни смеха, ни радости.

 В стране еще была разруха, власть, как я уже упоминал, ужесточала репрессии, вышли постановления ЦК партии об Ахматовой и Зощенко[17], о Шостаковиче. Убили по приказу Сталина артиста Михоэлса. В биологии правил бал прохвост Лысенко  и его сподвижница Лепешинская. Все живое и талантливое в стране было загнано в подполье или, как тогда говорили, во внутреннюю эмиграцию.  Талантливые писатели и композиторы писали «в стол». Театры выдающихся режиссеров закрывали (Камерный театр Таирова и Еврейский театр Михоэлса)[18]. Целые направления в науке объявлялись «наукой мракобесия»:  кибернетика и информатика, генетика, языкознание. В это время тайно из уст в уста передавали, не знаю кем написанную, поэму или песню. Я знал ее почти полностью, но сейчас помню только небольшой отрывок:

-… Товарищ Сталин, вы большой ученый,

      в языкознании[19] познавший толк,

     а я, простой советский заключенный

     и мне товарищ серый брянский волк. ….».

Об истории или философии и говорить нечего … . Четвертая глава «Краткого курса истории ВКП(б)» - вот и вся философия, а остальные главы этой «Истории» заменили собой всю новейшую историю России и СССР.  Все это было бы смешно, если бы не было так грустно. В результате всяческих идеологических выкрутасов, направленных, в конечном счете, на укрепление собственной власти Сталина, государство отстало от передовых стран мира на 30 – 40 лет: полностью пропустив так называемую «зеленую революцию» в сельском хозяйстве, революционный переход от механики к робототехнике и электронике в промышленном развитии, а сейчас пропускаем информационную революцию.

Если ко всему сказанному добавить еще раскрученную при Сталине компанию государственного антисемитизма под кодовым названием «борьба с космополитизмом», закончившуюся знаменитым «делом врачей» 1950-53г.г., то картина вырисовывается совсем печальная.

Подставной врач кремлевской больницы тов. Полищук, в открытом письме в ЦК заявила о том, что имеет «неоспоримые доказательства» вредительской деятельности ведущих профессоров и врачей главной больницы страны, направленной на умерщвление членов политбюро ЦК КПСС во главе с тов. Сталиным. В специальном постановлении ЦК был приведен список обвиняемых, состоящий из лучших специалистов-евреев и двух–трех русских фамилий, к их несчастью, добавленных для прикрытия. Подготовляемый судебный процесс должен был стать стартовой площадкой в развертывании второй волны массовых репрессий по образцу 1937 года  теперь уже против людей виновных исключительно в принадлежности к «неправильной» расе.

 Борьбу с «пагубным» западным влиянием, компанию по приписыванию приоритета возможных и невозможных научных открытий русским ученым, например, открытие закона сохранения энергии отдали Ломоносову, хотя он был научно сформулирован и на опыте доказан только в XIX веке сразу несколькими европейскими учеными.  Крылатая фраза: «Россия - родина слонов» - из того времени, она, как нельзя лучше, описывает  ситуацию. Происходило изгнание из русского языка многих  иностранных слов. Экскаватор переименовали в механическую лопату. Перевели названия игроков в футболе, и голкипер стал вратарем.

Кстати, эта тенденция существовала и в дореволюционной России. Славянофилы предлагали употреблять фразы, полностью исключающие иностранные слова, например, «Я иду по топталищу в мокроступах на позорище», т.е. я иду в калошах  по тротуару в театр. Известный писатель 20-30-х годов  Евгений Замятин, рассуждая о славянофильских тенденциях в литературе во времена Первой мировой войны, говорил: «Возьмите русско-английский словарь и посмотрите на корни слов буквы «А» и вы увидите, что подряд несколько страниц составляют слова с иностранными корнями, то же самое на букву «Б» и т.д., каким же образом можно избавиться от такого богатства?».

Настоящей костью в горле шовинистов и ксенофобов стало имя Альберта Эйнштейна. Как только начались гонения на евреев, появилась масса «ученых» ниспровергателей его теории, правильность которой к середине XX века многократно была доказана практикой, в том числе и созданием атомной бомбы.

 Любопытную историю я узнал недавно:  один из моих соучеников по академии на склоне лет (он мой ровесник) тоже в угаре защиты чистоты русской науки написал и издал «научный» труд, в котором «доказал» абсурдность «специальной теории относительности», причем сделал это при полном отсутствии математических знаний (краткий курс  высшей математики, который мы изучали в академии 60 лет назад, в счет не идет).

И. Виккерт в своей книге «Альберт Эйнштейн сам о себе» приводит  остроумное высказывание  Эйнштейна: «Если моя теория окажется верной, то французы скажут: «Эйнштейн принадлежит всему миру», а немцы: «Он был немцем». Если же она окажется ложной, то французы скажут: «Он был немец», а немцы скажут:  «Он был евреем».

В разгар борьбы с передовыми идеями в науке появились тенденции к разоблачению «пагубных прозападных   направлений» в математике и физике.

Я упоминал уже, что Берия возглавлял атомный и ракетостроительный проекты СССР.  Очевидно, после очередного заседания Политбюро, где решался вопрос о засилье евреев в этих областях науки и о разоблачении вредной «буржуазной»  теории Эйнштейна, Берия вызвал научного руководителя атомного проекта академика Курчатова, чтобы выяснить истинное значение Эйнштейна и его теории, а также действительный вклад ученых-евреев в решении поставленных задач.  В отношении теории, Курчатов сказал, что вся наша работа зиждется на учении Эйнштейна, что он сказал о евреях молва умалчивает. Судя по тому, что все ведущие ученые атомного проекта, кроме великого ученого-гражданина Андрея Сахарова, были евреями, ответ Курчатова был вполне адекватный.  

То, что физиков и математиков не трогали в эти тяжелые времена, вполне объяснимо. Для примитивного мышления - глумление над гуманитариями, биологами, или отдельными врачами не угрожало Власти, наоборот, способствовало ее идеологическому укреплению, а провал атомного проекта напрямую был  связан с угрозой ее существования. Здесь шутки плохи. Крикуны пусть кричат - это неплохо, но  дело в данном случае   важнее.

 В 1955г. в Принстоне умер Эйнштейн, величайший ученый современности, но у нас на последней странице «Известий» появилась только маленькая заметка: «Вчера в США на 78 году жизни  умер известный ученый-физик Альберт Эйнштейн». И все.

 

Удивительная вещь – юность! 1951-ый или скорее уже 1952-ой год.  Я возвращаюсь поздно вечером из академии после комсомольского собрания домой на Красную Пресню, где мы с Ниной жили после свадьбы (мы поженились в 1950-ом, но об этом позже). Собрание было отвратительное, обсуждали исключение из комсомола, а, следовательно, из академии нескольких слушателей евреев. Исключали за «подделку» документов при поступлении в академию.  Подделка, я уже упоминал об этих «делах» ранее, заключалась в русификации еврейских имен или отчеств, значившихся в курсовых списках. Несчастных ожидало полное изгнание из общества, их не принимали ни на какую работу и ни в какое высшее учебное заведение.

В  числе исключенных был старшина Уриновский или «папа Уря», как мы его звали. За все время учебы Уриновский не получил ни единой четверки, был перворазрядник по гимнастике, и, конечно же, по шахматам. Отличался на курсе и статью, и умом Его исключили, не дав защитить дипломный проект - полностью готовый, с блестящей рецензией и рекомендацией продолжить разработку темы в научном институте. Из него безусловно вышел бы выдающийся ученый. Но для идеологов такие причины были не существенны и неубедительны – главное убрать это «отродье» с дороги.

Дальнейшая судьба Ури была и успешной, и трагичной. После увольнения из армии с «белым билетом» он смог устроиться только дворником в ЖЭКе. Но к счастью  скоро умер Сталин и, через некоторое время, Уриновский, написав новый дипломный проект, защитился в МИСИ. Работая на стройке, он за пять-семь лет прошел путь от прораба до управляющего одним из московских строительных трестов, а в 32 года внезапно умер от инфаркта.  Ничто в этой жизни даром не проходит!

Возвращаюсь с собрания. Настроение у меня убийственное, я понимал, что изменение имен здесь совершенно ни причем, ведь изменялось имя, может быть и по просьбе его держателя, но не им самим, а, наверное, старшиной роты или командиром, еще в то время, когда мы были в училище, т.е. четыре года назад.  Я понимал, что причина в антисемитизме и в приказе свыше: избавиться от, как можно большего количества евреев из числа слушателей академии. И, тем не менее, я шел и рассуждал: «Конечно, раскрученная в стране компания антисемитизма совершенно отвратительна, противоречит самим основам ленинских прицепов интернационализма, но поскольку орудия и средства производства находятся в руках народа, то дело социализма все равно победит, а развернутая  компания будет прекращена».

Я тогда полагал, возможно со слов моей матушки, знавшей Ленина в детстве, что сейчас власть в стране узурпировал Сталин - тиран восточного типа, а вот, если бы жив был Ленин, то не было бы этих страшных репрессий, антисемитизма и отрыжки великодержавного шовинизма. Но социализм победит, если сохранятся его экономические основы.

Такая, мной самим придуманная «теория», нужна была мне для создания какой-то моральной, жизненной опоры. Но я не был борцом и поэтому молчал. Сказать, что-нибудь подобное вслух, было равносильно самоубийству.

В 1950 году  совершилось второе послевоенное судьбоносное событие, я женился.

Моей избранницей стала Нина Алексеевна Куприянова. Мягко говоря, не все наши родные приняли этот выбор. Начало пятидесятых годов, пик государственного антисемитизма. Нинины родственники в ужасе от ее выбора. Моя матушка со мной много об этом не говорила, сказала только, как бы мимоходом: «Все-таки лучше было бы, что бы ты женился на еврейке. В жизни бывают очень сложные ситуации, и ты возможно услышишь от жены слова: «жид проклятый» или, что-нибудь еще худшее.  К счастью за прошедшие 57 лет я никогда подобно не слышал не только на словах, но и подспудно не чувствовал.

И все-таки, я думаю, что мы совершили ошибку, кода в раннем детстве сыну Алеше поменяли мою фамилию на фамилию матери. Эта «русификация» не сыграла в его жизни существенного значения. При поступлении на работу, в разгар второй волны государственно антисемитизма семидесятых годов, его все равно не брали в престижные организации, глядя на фамилию отца, несмотря на «красный» с отличием диплом, полученный при окончании строительного института.  Несмотря на то, что генерал, начальник этого заведения был моим товарищем по академии, и на то, что мы тесно с ним сотрудничали в работе. На мой вопрос:  «В чем дело?» - Он не стал кривить душой, просто сказал мне: «Толя ты должен меня понять, я этого сделать не в состоянии, это не от меня зависит». Но все это было значительно позже в 1976 году.

 Пока же мы, счастливые, справляли свадьбу. Свадьба, как свадьба, человек 12-15 за скромным столом, приблизительно таким же, какой я уже описывал ранее. Нина была в настоящем белом свадебном платье, с толстенной длинной косой и, естественно, стала украшением праздника. Мои товарищи по академии и я все были в военной форме, да никто из нас и не имел гражданского костюма.

 

Фото. Анатолий и Нина после свадьбы. 1950 г.

 

Все тогда одевались очень скромно. Насколько я помню, Нина, все время нашего знакомства ходила в одной и той же юбке и теплой кофточке, а на все праздники одевала одно и тоже синее платье. Мы, военные, ходили только в форме. Но летом в жару, вне службы, одевались как бы в гражданское платье. Бриджи, они еще назывались галифе, в сапоги, светлая гражданская рубашка и армейская фуражка, такая одежда считалась престижной для молодых людей пятидесятых годов.

После свадьбы мы сняли квартиру не далеко от академии в каком то переулке Покровского бульвара. К этому времени был введен порядок оплаты съемных квартир для офицеров, и  мы этим воспользовались, но не очень удачно - по принципу: с милым и в шалаше рай. Наша «квартира» из одной 6-метровой комнаты и маленького коридорчика, находилась на 10 ступеней ниже тротуара, удобства во дворе в перекошенной будке метров в 20 от двери, крохотный ржавый умывальник в коридоре, а солнце попадало в комнату только к вечеру и только летом. Если приходило в гости больше двух человек, то приходилось разговаривать в коридоре. Из мебели только продавленная кровать, один стул и столик для двоих.

Но самое замечательное событие, началось в понедельник на следующий день после свадьбы. Каким-то образом Сысоев узнал, что я женился. После первой пары прибегает дежурный:  

- Тиктинер, срочно к генералу.

- В чем дело?

- Понятия не имею.

Бегу на второй этаж, вхожу, докладываю. Генерал встает и торжественно меня поздравляет с женитьбой. Я почему-то краснею и в полном смущении пожимаю его руку.

- Садись, расскажи мне, кто твоя жена и прочее. Вдруг, он делается строгим, официальным и говорит:  

 - А разве ты не знаешь, порядка мной установленного, что до женитьбы каждый слушатель обязан мне доложить и познакомить с невестой?

-  Знаю, но я как-то постеснялся.

 - Лейтенант Тиктинер, я арестовываю вас на трое суток. Сегодня же отправляйтесь на гауптвахту. Вот тебе и медовый месяц!

Действительно, такой, не уставной, порядок разрешения на женитьбы был введен нашим генералом.

В этот период, после присвоения нам офицерского звания, начались повальные свадьбы и Сысоев, вспомнив свою службу в царской армии, вернул прежнюю традицию: представления командиру невесты перед женитьбой. И это имело определенный смысл. Ведь многие были из провинции, жили вдалеке от родителей и не могли с ними посоветоваться. Вот генерал и возложил на себя эту роль.

Он обладал большим авторитетом в нашей среде и считал, что его жизненный опыт и авторитет поможет его воспитанникам избежать горьких ошибок. Действительно, было несколько случаев, когда он не советовал жениться и советы эти принимались. В доказательство сказанному могу удостоверить читателя, что из 100 человек нашего курса, не более 5 пар в последующем развелись.

В теперешнее время такое поведение начальника расценивалось бы как вмешательство в личную жизнь, но тогда мы не были столь «тонко» организованными людьми и воспринимали  это как отеческую заботу. Через пару лет на выпускном вечере я представил-таки, Нину генералу и получил полное одобрение сделанного выбора.

 Отсидел я на гауптвахте только одну ночь, на завтра бал праздник – «День Советской Армии» и всех «заключенных» амнистировали. А, главное, вернули деньги, которые взыскивают за «проживание» на гауптвахте. Вся компания амнистированных, не сговариваясь, сразу направилась в столовую, находящуюся прямо напротив. Не нести же «лишние» деньги домой!

Пьянка была на славу - пельмени и водка Каждый пил, не обращая внимания на свой материальный взнос, я бы даже сказал обратно пропорционально своему взносу.

Короче говоря, утром я проснулся в незнакомой кровати рядом с женщиной и еще с каким-то парнем. Оглянулся, малюсенькая комнатка вроде той, в которой  жили мы с Ниной.

Все прояснилось, когда мои соседи проснулись. Оказывается я здорово перебрал, и один лейтенант, он жил недалеко, в знаменитых  Спасских казармах, притащил меня к себе домой. Таких перепоев  с  потерей равновесия и сознания, я могу вспомнить максимум два-три за всю жизнь.

После солидного застолья у меня никогда не бывало головной боли и я никогда не умел опохмеляться, сам вид спиртного наутро вызывал отвращение. Наоборот, тарелка борща и котлета безотказно приводили меня в нормальное состояние.

Наступил 1952 год. Мы приступили к дипломному проектированию. Я выбрал кафедру «Долговременных оборонительных сооружений». Во время обучения я всегда спотыкался на «графике», то есть неважнецки чертил, а другой дипломник страдал слабым пониманием принципов инженерных расчетов. Естественно, мы объединились. Я написал два расчета, а напарник начертил два проекта. Чертил он фантастически быстро и красиво, почти не пользуюсь рейсшиной и даже циркулем, окружности - от руки, параллели и перпендикуляры - по линейке, но «на глаз».

Поскольку я уже заканчиваю свой рассказ об училище и академии, можно вспомнить несколько мифов, безусловно, отражающих характер некоторых наших профессоров.

Мы сдаем экзамен по предмету «Основания и фундаменты» принимает сам начальник кафедры - профессор и генерал Дмаховский. Из 22 сдававших - 21 получили двойки. На 10-ой или 15-ой двойке пришел сам Сысоев, в это время выходит очередной слушатель – Калибернов, который обычно еле-еле сдавал любые экзамены и говорит:

- Пятерка!  

Сысоев: «Как же это ты, Калибернов?»

- Я не виноват, товарищ генерал, - общий хохот.

На втором экзамене профессор смилостивился и поставил уже 15 двоек, на третьем экзамене он  никого ни  о чем не спрашивал и ставил оценки приблизительно по среднему балу в зачетке.

Говорили, что столь неординарный подход к приему экзамена был вызван тем, что первый экзаменующийся, будто бы сказал Дмаховскому, что в  дополнение к его учебнику прочел еще другой распространенный учебник – Васильева. Сказал, а, может быть, наврал,  для поднятия собственного статуса.

Дмаховский его тут же выгнал, накричав, что у Васильева даже десятник[20] не найдет ничего толкового. Настроение генерала было окончательно испорчено, что и вылилось в скандальный результат. Рассказывали, что после этого инцидента специально созданная комиссия, установила вопиющий случай: на кафедре был только один коммунист и тот еврей - полковник Эрлих.[21] Именно в этом факте политотдел усмотрел причину всех бед.

Генерал Дмаховский был большой чудак. Еще с дореволюционных времен жил он в собственном особняке на Солянке. Особняк Дмаховскому оставили, по-видимому, учитывая его большой научный авторитет. Но с тех пор прошло много лет и дом обветшал. Он просил Моссовет отремонтировать дом, но ему отказали, так как это была его частная собственность. В это же время в Москву приехала какая-то английская строительная делегация, Дмаховский, тут же пригласил ее к себе домой.

Перед приходом гостей он расставил в гостиной корыта и ведра. Естественно, англичане поинтересовались для чего корыта. Хозяин с горечью сказал: «Вот так живет в Москве профессор,  с протекающей крышей». Буквально на завтра в лондонских газетах появились эти корыта, а на следующий день появились рабочие по ремонту особняка. Эта легенда исходит не из академического фольклора, а из семейных мифов Нининых родных. Оказалось, что профессор был мужем одной из многочисленных Нининых двоюродных сестер.

 Дмаховский действительно был очень крупным специалистом, корифеем в своей области, консультантом при строительстве всех Московских высотных зданий и метрополитена. Один участник строительства МГУ много позже, рассказывал мне: «В восемнадцати метровой глубины котловане, отрытом для фундаментов сооружения - появились признаки оползней на откосах; срочно вызвали Дмаховского, он приехал, посмотрел на необстроганные поручни лестницы, накричал на всех, обозвал, как обычно, недоучками, плохими десятниками и тут же уехал. Во второй раз опять накричал из-за грязных подходов к трапу. И только в третий приезд соизволил спуститься в котлован, взял кусочек грунта, поплевал на него, растер на ладони и написал в журнале, что никаких работ по укреплению откосов производить не требуется. Действительно откосы выдержали все непогоды.

В этом эпизоде важно не то, что профессор быстро, так сказать, полевым способом определил состав грунта и его устойчивость, важно то, что, обладая огромным опытом и инженерной интуицией, он смог взять на себя всю ответственность за возможные катастрофические последствия без всякой перестраховки. Именно поэтому власть предержащие прощали ему все его чудачества.  

Курс противохимической защиты нам читал полковник Свиридов. Во вводной лекции он сделал исторический обзор развития этой дисциплины, а в конце с искренней грустью закончил  словами: «В эту войну химическое оружие не применяли, а то бы я стал генералом».  

В продолжение учебы мы прошли три строительные практики: первую - в Москве на строительстве Института физических проблем для академика и нобелевского лауреата Капицы –  меня поставили мастером по плиточным работам. Работали только заключенные, а на плитке – только женщины. Запомнился мне только лагерь, куда я попал случайно, сопровождая своего начальника по каким-то делам. Меня поразила чистота и порядок на территории и в казармах. Это был женский лагерь почти в черте города, и, возможно, какой-нибудь показательный.  

Вторая практика была очень интересной:  ознакомление со строительством тогда еще первого послевоенного, грандиозного по своим масштабам строительства Цимлянской ГЭС и Волго-Донского канала. Масштабы работ, ни могли не поразить. Но особенно поразил нас колоссальный, кажется 25-кубовый, шагающий экскаватор. Наша группа из 20-ти человек спокойно разместилась на одной из его сторон и сфотографировалась. Работали на строительстве опять же только заключенные.

Третья практика - преддипломная была в Севастополе.  Меня направили в бухту Стрелецкую строить, теперь уже самостоятельно, небольшой жилой 4-х квартирный дом. Не успел я освоиться, как приходит на стройку начальник политотдела дивизии торпедных катеров - капитан 1 ранга Распопов. Я бы некогда не запомнил его фамилии, если бы не ее образность.

 Поздоровался, спросил, где учусь, на каком курсе? Узнав, что практика преддипломная, сразу сделал предложение:

«Можешь ли ты, - говорит (я лейтенант, а он - капитан 1 ранга – значит - полковник), так что такое обращение меня не удивило, но это к слову. – Можешь ли ты запроектировать  нам небольшой одноэтажный клуб с кинозалом?»

- Надо подумать.

- Хорошо, подумай, а завтра дашь ответ.

Я думал, думал  и дал согласие.

- Оплатить твою работу мы не сможем – сказал капитан, но зато поставим тебя, бесплатно, на полное довольствие в кают-компанию штаба дивизии.

Лучшего предложения по тем временам даже придумать было невозможно. В этой еще полностью разрушенной бухте, где все еще только начинало строиться, самая большая проблема была с питанием.

Мне повезло еще раз, в городской библиотеке я смог найти  справочник строителя.

В политотделе  отвели место, дали все необходимое, и я приступил по вечерам к работе. Бросить работу на стройке я так же не мог, ведь надо было представить отчет о практике, да и руководитель бы не разрешил заниматься, по существу, левой работой.

Вместе с заместителем начальника мы нарисовали эскиз планировки, но самое главное для меня состояло в том, чтобы запроектировать и рассчитать двенадцатиметровые деревянные фермы перекрытия кинозала. В конце концов, я все это сделал: вычертил, назначил все необходимые размеры и толщины элементов здания и фермы, когда приходит Распопов и говорит:

- Собирайся, Толя, поедем в «Севастопольвоенпроект» на утверждение твоего проекта.

 Это был удар ниже пояса. Я не предполагал делать проект с утверждением в военпроекте. Для этого и графика должна была быть лучше, и расчет более тщательный и специальная записка приложена с подробным расчетом, и так называемая «эпюра Кремона» вычерчена. Одним словом, я не был готов представить работу в настоящем виде. Но Распопов сказал, что час приема у главного инженера института назначен и никаких отговорок: «Собирай все и поехали».

 Ехал я на свою Голгофу с ужасным настроением. Представлял себе, что там меня высмеют, проклинал тот день час, когда согласился на такую аферу. Готов был тут же заплатить за все питание, одним словом находился в панике. Всю дорогу молчал. Распопов, по-видимому, понимал мое состояние и тоже не проронил ни слова. Главный инженер - подполковник Шапиро нас уже ожидал.

Молча разворачиваю чертежи. Шапиро – опытный инженер, мгновенно оценил работу, наверное, как ученическую, но ничего критиковать не стал, ткнул только в болт опорного узла фермы:

 - У Вас есть расчет этого элемента?

 -   Нет, я его не рассчитывал.

 - Рассчитаете, это важнейший узел всей конструкции, а диаметр болта у Вас, раза в полтора тоньше допустимого, он сомнет волокна дерева.

Через пару дней я принес расчет, действительно, злосчастный болт оказался слишком тонким. Шапиро подписал проект и, даже, приложил печать.

Радости моей не было конца. Сразу забылись все страхи. Мое пребывание в кают-компании стало, как теперь говорят, вполне легитимным. Лет через 15 в Москве я встретился по службе с полковником Шапиро на строительстве комплекса пансионатов в Подмосковье и напомнил ему важный для меня эпизод, но он, конечно, вспомнить его не мог.

  Наступил торжественный момент, мы получаем дипломы об окончании военной академии.

 

Нагрудный знак выпускника Военно-инженерной академии им. В.В.Куйбышева, врученный автору вместе с дипломом в 1952 году

 

В Большом зале  дипломы вручает сам начальник инженерных войск. Мы все в парадной форме, уже старшие лейтенанты, настроение приподнятое. После церемонии, разъехались по домам, чтобы вечером вновь собраться на банкете. В трамвае я не удержался, чтоб еще раз не посмотреть на диплом. Налюбовался и опять запрятал во внутренний карман мундира, вместе с удостоверением личности.  

 

Фото. Выпуск академии 1952 года. Сбор 1977 года. 25 лет службы на стройках!

 

Дома решил подобрать нужные документы для представления в управлении кадров. Лезу в карман, нет ни диплома, ни удостоверения! Что делать? Бегу в трамвайное депо, благо оно было не далеко: «Видели? Не видели? Передавали? Поищите!» Обещаю даже награду. Ничего не нашли, никто не видел и не слышал. В бюро находок – нет! Оставляю заявление, на случай. Бреду понурый домой, обдумываю свою дальнейшую судьбу. Только позже я сообразил, что дальше, чем меня определили на службу к тому времени, меня все равно бы не угнали. Но тогда… .

Пришел домой угнетенный и завалился спать. Прокручиваю в сотый раз, где я мог потерять? Пришел к выводу, что когда смотрел в трамвае, то обратно положил мимо внутреннего кармана. Но и эта версия казалась невероятной, ведь я был в мундире под ремнем и такой крупный документ в жесткой корочке выпасть не мог. Звонит звонок. Думаю, Нина пришла, грустный шлепаю к двери. Смотрю, какой-то засаленный мужичек стоит:

 - Вам кого?

- Старшего лейтенанта Тик…., дальше он запутался в фамилии.

- А, что такое?

- Это ты, что ли, потерял все свои корочки? И вынимает мой диплом и удостоверение. О счастье! Хватаю последние деньги и в пивную, бегом.

Он говорит: «Да, ладно, купи бутылку и хорош!»

Мой спаситель сказал, что действительно нашел их в трамвае.

Распределение на должности происходило для евреев очень просто. Шел 1952 год, о котором речь была выше. Всех направили по четырем географическим направлениям: Крайний север, крайний Юг, Дальний восток и самый дальний Северо-восток. И в одном профессиональном направлении - на производство, как говорили «на линию». А вообще-то выпуск  распределили в широчайшем диапазоне от Генерального штаба до НИИ и проектных институтов.  Я попал на север, под Архангельск.

Начался третий этап в моей, сегодня уже с полным основанием можно сказать, весьма продолжительной жизни.

Итак, населенный пункт «Васьково». Полустанок даже без платформы, в 30 км от Архангельска. Поезд не останавливался, а только притормаживает. Спрыгнули на откос, заваленный массой нового строительного материала:  кирпич вперемежку  с досками, дверями, рулонами проволоки, щебнем и песком. Нас 6 человек, четверо холостых офицеров и я с Ниной. Нагруженные чемоданами, идем  вдоль путей метров триста, чтобы обогнуть «свалку» и дойти до ожидавшего нас грузовичка.  

Приехали! Все окружающее необычно: деревянная (!) северная дорога, щитовая казарма, разделенная фанерными перегородками на комнаты, Вокруг низкорослый осиновый лес и болото, а за казармой ряды … настоящих землянок. 12 часов ночи. а сумерки еще не наступили. Все странно, все ново.

Завхоз распределил всех по комнатам. Обстановка состояла: из двух солдатских коек, стола,  двух солдатских тумбочек и печки-голандки с плитой. Не знаю, как другие, но мы с Ниной восприняли наше новое жилье хотя и без восторгов, но с пониманием. Ведь мы ехали на стройку в необжитую страну, и заранее знали, что нас ждут неудобства и неустроенность. Не успели мы распаковаться, как явился первый гость, майор, знакомиться:

 – Здравствуйте, с приездом, меня зовут Федор Максимович Дементьев, я главный бухгалтер УВСР[22].

Познакомились, посадили гостя на один из двух стульев.

Разговор обычный: откуда прибыли? где учились? а что это у вас за значок такой на груди? Ах, вы кончили академию, скажите пожалуйста, такой молодой, а уже - академию!

И вдруг:

- Ниночка, а у вас, случайно, не найдется одеколона? Ну, хотя бы тройного, для бритья – в этой дыре ведь ничего не купишь.

- Ну конечно найдется, Федор Максимович,… нет, нет, не надо отдавать у нас еще есть.  

На этом вдруг разговор прервался, наш гость быстро попрощался и ушел. Мы не успели удивиться, как тут же явился другой гость - младший лейтенант Володя Пелерман, не здороваясь, не представляясь сразу вопрос:

- У вас был майор Дементьев?

– Был.

- Одеколон просил?

- Просил.

– Вот сволочь! У меня тоже весь выпросил. Сейчас напьется, а  завра   на работе не появится.  

Наконец,  кое-как разложились.  Первым делом пошли за водой на колодец. Обошли вокруг нашей казармы-общежития, зашли на территорию строительного батальона - ничего не нашли. Спрашиваю у солдата:

– Где здесь колодец? –

Пожимает плечами: «Не знаю».  

Увидел вдалеке офицера, бегу спрашиваю:

  - Где у вас тут колодец?

 - Никаких колодцев здесь нет. Вон там, за вашим общежитием есть озерцо -  в нем мы и берем воду.

Озерцо оказалось обыкновенной мелкой, болотной лужей. Набрали чайник. Дома, собираясь поужинать,  вскипятили воду и ахнули:  в чайнике оказалась  красная вода! Пошел к Пелерману выяснить,  в чем дело.

Он говорит: «Все в порядке, это в воде масса разных рачков. Вот они и сварились. Вообще–то мы воду фильтруем через марлю, но можно и так пить, никто еще не отравился».

 Самое интересное в этой истории то, что нас это совсем не обескуражило.  Я уже говорил, что морально мы были готовы к любым неудобствам… Воду профильтровали через ткань, отбросили грамм 100 красной жижи, на бульоне заварили чай, поужинали чем Бог послал, и засветло – белые ночи – легли спать.

Закончился первый день самостоятельной жизни вдали от родных пенатов.

 

Фото. Подполковник Анатолий Абрамович Тиктинер. 1972 год

Фото. Руководители УНР ВСУМа. Из книги о ВСУМЕ, изданной в 1988 году

                     

 

Продолжение раздела о службе в армии.

 

 

 

Предыдущие разделы мемуаров:

Раннее детство. В Москву! Ногинск. Москва. Наша семья, 1937 год. О предвоенных праздниках. Об играх и игрушках. О сороковом годе.

 

Война. Мой отец. Эвакуация. Моя мать. Отъезд в Москву. День Победы.

 

                   

                                      

2008 год